Со смертью не все кончается. Проперций. Элегии
«В декабре 1995 и январе 96-го добрая половина наших телефонных разговоров с Иосифом Бродским — а они происходили два-три раза в неделю — касалась Пушкина. Это было всегдашним свойством Иосифа: когда он бывал сильно увлечен какой-либо темой, то рано или поздно сворачивал разговор на нее. Так, я часто узнавал целые фрагменты его устных высказываний в появившемся через несколько недель эссе. Трудно судить, сложились бы размышления Бродского о Пушкине в оформленный текст или нет, но уже то знаменательно, что последние его дни прошли под знаком первого российского поэта. Оттого и представляются важными любые свидетельства об этом.
В декабре—январе Бродский читал маленькие прозаические вещи Пушкина, в частности — “Египетские ночи” и “Историю села Горюхина”. Речь воодушевленного Бродского имела магнетический эффект: хотелось бросить все и по мере сил соответствовать разговору. Естественно, я немедленно кинулся перечитывать пушкинскую прозу.
Петр Вайль. Вслед за Пушкиным. Из книги "Труды и дни".
Есть нечто общее в судьбе двух друзей. Петр Вайль отошел в мир иной 7 декабря 2009 года, на 61-м году жизни, в Праге, проведя перед смертью более года в состоянии комы, произошедшей в результате инфаркта. Похоронен он на кладбище Сан-Микеле в Венеции. Можно сказать, рядом с Бродским. Значит, давно облюбовал это место.
А теперь несколько слов о последнем стихотворении Бродского, написанном на русском языке в январе 1996 года. Вошло оно в шестой полноценный сборник под названием "Пейзаж с наводнением", который был напечатан уже после смерти поэта. Антон Желнов писал: "Август” — единственное стихотворение Иосифа Бродского, датированное 1996 годом. Американский издатель получил его по факсу из университетского городка Саут-Хедли (где Бродский регулярно жил и преподавал в одном из пяти колледжей Массачусетского университета) за неделю до смерти поэта.
Дружный с Бродским на протяжении многих лет Петр Вайль позже в своей статье писал о январском “Августе” как об образце “некой абсолютной поэзии”, о “высочайшей экономии языка” . Й. Херлт в статье "Поэт и сплетни. Об одном мотиве в последнем стихотворении Бродского” признавал за “Августом” право итогового (не только волею судеб) произведения. Тем не менее, на сегодняшний день “Август” остается не до конца разобранным и понятым стихотворением поэта." Можно добавить — сколько исследователей и читателей, столько и мнений. Каждый воспринимает поэзию Бродского по-своему.
Маленькие города, где вам не скажут правду.
Да и зачем вам она, ведь всё равно — вчера.
Вязы шуршат за окном, поддакивая ландшафту,
известному только поезду. Где-то гудит пчела.
Сделав себе карьеру из перепутья, витязь
сам теперь светофор; плюс, впереди — река,
и разница между зеркалом, в которое вы глядитесь,
и теми, кто вас не помнит, тоже невелика.
Запертые в жару, ставни увиты сплетнею
или просто плющом, чтоб не попасть впросак.
Загорелый подросток, выбежавший в переднюю,
у вас отбирает будущее, стоя в одних трусах.
Поэтому долго смеркается. Вечер обычно отлит
в форму вокзальной площади, со статуей и т. п.,
где взгляд, в котором читается "Будь ты проклят",
прямо пропорционален отсутствующей толпе.
Почему зимой он вспомнил об этом летнем месяце? Что с ним было связано? Как известно, лето он вообще не особо почитал из-за плохо переносимой жары. В связи с этим вспоминаются строки Анны Ахматовой:
Он и праведный, и лукавый,
И всех месяцев он страшней:
В каждом августе, Боже правый,
Столько праздников и смертей.
Почему именно Ахматова? Нет ничего удивительного, поскольку в последние дни он читал прозу Пушкина, а этим классиком Ахматова увлекалась всю жизнь. Знала досконально не только его творчество, но и окружение поэта, его жизнь личную. Именно поэтому для меня имена Ахматовой и Бродского связаны воедино. К тому же, они познакомились 7 августа 1961 года в Комарове благодаря Евгению Рейну. Позднее Бродский писал: «Сколько всего было в ее жизни, и тем не менее в ней никогда не было ненависти, она никого не упрекала, ни с кем не сводила счеты. Она просто могла многому научить. Смирению, например. Я думаю – может быть, это самообман, – но я думаю, что во многом именно ей я обязан лучшими своими человеческими качествами. Если бы не она, потребовалось бы больше времени для их развития, если б они вообще появились». Пожалуй, это одно из самых искренних откровений поэта. Чувство благодарности, не прикрываемое вуалью. Стихи, посвященные им Ахматовой, можно поставить в ряд за данным эпиграфом-признанием. Такие ассоциации возникли у меня после чтения выше приведенного стихотворения.
Если взять за основу «Хронологию жизни и творчества И.А. Бродского», составленную В.П. Полухиной при участии Л.В. Лосева, то можно воссоздать краткую, но очень ярко звучащую Историю болезни поэта.
1976 год, 13 декабря: в Нью-Йорке Бродский перенес обширный инфаркт;
1978 год, 5 декабря: первая операция на Сердце (шунтирование);
1985 год, 13 декабря: второй инфаркт;
1985 год, 27 декабря: третий инфаркт и вторая операция на сердце с осложнениями;
1987 год, март: в больнице: коронарная ангиопластика;
1992 год, декабрь: помещен в нью-йоркскую больницу с сердечным недомоганием;
1994 год, январь: четвертый инфаркт.
Всего семь эпизодов, но каждый из них ставил Бродского на самый край жизни. Началось все в 36 лет, через четыре года после эмиграции. Ничего не проходит бесследно. Хотя и ранее, в России бывали у него сердечные приступы. К тому же вероятно отразилась не совсем благоприятная наследственность со стороны отца, также перенесшего несколько инфарктов, но прожившего долгую жизнь.
Волков: Вам здесь делали операции на сердце. И я от разных людей слышу разное о вашем здоровье…
Бродский: На самом деле все очень просто. Был инфаркт, после чего я два года кое-как мыкался. Состояние нисколько не улучшалось, а даже ухудшалось. Я, правда, тоже хорош — курил и так далее. И тогда врачи решили меня разрезать, поскольку они сделали всякие там анализы и убедились, что из четырех артерий, три — «но пасаран», да? Совершенно забиты. И они решили приделать артерии в обход, в объезд. Вскрыли меня, как автомобиль. Все откачали — кровь, жидкость… В общем, операция была довольно-таки массивная. И, значит, они вставили три объездных, запасных пути. Развязки, если угодно. Но впоследствии выяснилось, что из трех путей только два действуют как следует, а третий — смотрит в лес. И операцию эту пришлось повторить. И от этого всего жизнь временами чрезвычайно неуютна, а временами все нормально, как будто бы ничего и не происходит. А когда болит, тогда, действительно, страшно. Чрезвычайно неприятно. И делать ты ничего не можешь. И не то чтобы это был действительно страх… Потому что ко всему этому привыкаешь, в конце концов. И возникает такое ощущений, что когда ты прибудешь туда, то там будет написано — «Коля и Маша были здесь». То есть ощущение, что ты там уже был, все это видел и знаешь. Но тем не менее болезнь эта несколько обескураживает. Выводит просто из строя.
Соломон Волков. Диалоги с Бродским
Лев Лосев в книге серии ЖЗЛ «Иосиф Бродский: Опыт литературной биографии» писал: «… В последнее десятилетие своей жизни Бродский периодически оказывался в больнице. Врачи поговаривали о третьей операции, а под конец и о трансплантации сердца, откровенно предупреждая пациента о том, что в этих случаях велик риск летального исхода. Бродский быстро старел, выглядел значительно старше своих лет. Под конец почти любые физические усилия стали непосильными. «Трудно стало одолеть расстояние этак с длину фасада. » – сказал он в декабре 1995 года Андрею Сергееву.
На протяжении всей своей взрослой жизни Бродский писал стихи в ощутимом присутствии смерти. Он не был ипохондриком, обладал способностью жить полноценно, даже радостно, несмотря на болезнь – особенно, когда болезнь давала передышку. У него нет стихов, датированных 1979 годом, то есть годом вслед за первой операцией на сердце, но можно только гадать, было ли это вызвано послеоперационной депрессией, другими причинами личного характера или желанием писать не так, как прежде. Действительно, в поэтике «Урании» и последней книге стихов немало нового, но меняется и жизне – (смерте?) ощущение автора. Кажется, стоило Бродскому осознать, насколько ограничен его жизненный срок, как у него исчезли мотивы мрачной резиньяции, проявившиеся в таких написанных до 1979 года вещах, как «Темза в Челси» (1974), «Квинтет» (1977), «Строфы» («Наподобье стакана. »; 1978). Напротив, появляются вещи, которые иначе, как жизнерадостными, не назовешь. Это – итальянские стихи в «Урании»: «Пьяцца Маттеи» (1981), «Римские элегии» (1981), «Венецианские строфы» (1982).
Все верно. Однако лучше всего об одном из проявлений болезни рассказал сам Бродский в эссе «Набережная Неисцелимых. Шел ноябрь 1989 года. Впереди оставалось почти семь лет жизни: «…Здешние ночи бедны кошмарами — судя, разумеется, по литературным источникам (тем более, что кошмары — основная пища этих источников). Скажем, больной человек — особенно сердечник — где бы ни оказался, непременно будет периодически в ужасе просыпаться в три часа ночи, думая, что умирает. Но здесь, должен признаться, со мной ни разу не случалось ничего подобного; правда, перенося это на бумагу, я стучу по дереву».
Кошмарные сны, и как их результат – бессонница. И все это при напряженном ритме жизни с частыми разъездами по стране и Европе в целом. Недаром его называли «вечный скиталец». Он яростно торопился завершить хотя бы часть из задуманного, поскольку знал, что вокруг бродит смерть.
Вспомним еще об одном факте. Врачи запрещали Бродскому курить, но он не обращал внимания на их советы. Откуда взялась эта стойкая привычка? Его племянник Михаил Кельмович в книге «Иосиф Бродский и его семья» выделил специальную главу – «Сестры курят», в которой идет речь о матери Бродского и трех ее сестрах: «курение было для них важным делом», «курили сестры глубокомысленно, предаваясь процессу». При этом мать Бродского «философски, монументально. С папиросой она казалась олицетворением кухонного андеграунда…». Стоит ли удивлять, если поэт с детства пребывал в таком микромире?
Стоит посмотреть на его поздние фотографии, как сразу становятся видны усталость и страдание, отражающиеся не только в выражении лица, но и во всей фигуре с бессильно опущенными плечами. Обреченность. А он только перешагнул 50-летний рубеж. Рядом молодая жена и крохотная дочурка Нюша, семья, принесшая ему долгожданное счастье. Однако неумолимо надвигалось время для перехода в мир иной. Стало быть, выполнил он основное, что предназначалось ему судьбой, начертанной на скрижалях свыше.
Фото:
Бродский в последние годы жизни. Из архива Е.Б. и Н.В. Рейн
Иосифа Бродского не стало 20 лет назад, но место одного из величайших поэтов XX века занимает по-прежнему он. Его фамилия постоянно мелькает в социальных сетях, а самые разные СМИ выдают бесконечные подборки «заповедей», «философских цитат» и «любовной лирики» Бродского.
Последнее, кстати, не так уж и удивительно – о поэте часто говорили как о любителе женщин. Хотя, по большому счету, женщин в его жизни было только две – это Марина Басманова и Мария Соццани. Первой достались его стихи, а второй – он сам.
Ленинградскую художницу Марину Басманову поэт, которому было тогда 22 года, встретил в 1962-м. Вот так описывала Басманову Анна Ахматова, с которой Бродского долгие годы связывала теснейшая дружба: «Тоненькая, умная и как несет свою красоту! И никакой косметики. Одна холодная вода!»
Уже тогда Бродский стал посвящать свои стихи М.Б. – той, кого он называл невестой:
Твой локон не свивается в кольцо,
и пальца для него не подобрать
в стремлении очерчивать лицо,
как ранее очерчивала прядь…
Эта любовь стала в жизни поэта первой и, как это обычно бывает, несчастной. Ему хотелось, чтобы она всегда была рядом, Марина же, как говорят, не давала Бродскому никаких обещаний:
Я был только тем, чего
ты касалась ладонью,
над чем в глухую, воронью
ночь склоняла чело.
Я был лишь тем, что ты
там, снизу, различала:
смутный облик сначала,
много позже — черты.
В отношениях Басмановой и Бродского всегда был оттенок какой-то болезненности, обреченности. Против их союза были и его родители, и отец Марины – известный художник Павел Басманов. Да что там – избранница поэта тоже не торопилась выходить за него замуж.
Ты знаешь, с наступленьем темноты
пытаюсь я прикидывать на глаз,
отсчитывая горе от версты,
пространство, разделяющее нас.
И цифры как-то сходятся в слова,
откуда приближаются к тебе
смятенье, исходящее от А,
надежда, исходящая от Б.
Каждый раз они ругались «навсегда», но потом непременно оказывались рядом. Бродский резал вены, выкуривал по несколько пачек в день – любовь, которой он так добивался, в основном приносила ему страдания:
Я всматриваюсь в огонь.
На языке огня
раздается «не тронь»
и вспыхивает «меня!»
От этого — горячо.
Я слышу сквозь хруст в кости
захлебывающееся «еще!»
и бешеное «пусти!»
Печально, но точку – а, скорее, даже многоточие – в этих отношениях поставил банальнейший любовный треугольник. Когда в 64-м Бродский уехал в Москву, скрываясь от милиции, пытавшейся привлечь поэта за тунеядство, Марина сошлась с его другом – поэтом Дмитрием Бобышевым.
Как жаль, что тем, чем стало для меня
твое существование, не стало
мое существованье для тебя.
. В который раз на старом пустыре
я запускаю в проволочный космос
свой медный грош, увенчанный гербом,
в отчаянной попытке возвеличить
момент соединения. Увы,
тому, кто не способен заменить
собой весь мир, обычно остается
крутить щербатый телефонный диск,
как стол на спиритическом сеансе,
покуда призрак не ответит эхом
последним воплям зуммера в ночи.
Конечно же, новость об измене любимой стала для Бродского катастрофой вселенского масштаба. С Бобышевым они навсегда останутся врагами, Марина попросту не откроет ему дверь, а через несколько дней Бродского арестуют прямо на улице:
Сначала в бездну свалился стул,
потом — упала кровать,
потом — мой стол. Я его столкнул
сам. Не хочу скрывать.
Потом — учебник "Родная речь",
фото, где вся семья.
Потом четыре стены и печь.
Остались пальто и я.
Прощай, дорогая. Сними кольцо,
выпиши вестник мод.
И можешь плюнуть тому в лицо,
кто место мое займет.
Потом был суд, закончившийся трехлетней ссылкой в деревне Норинская Архангельской области. Марина приезжала к нему, они подолгу жили вместе, и он готов был забыть обо всем, но Басманова снова уезжала к Бобышеву. Результатом этих метаний стал сын, которому Марина не дала ни отчества, ни фамилии Бродского.
Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но не важно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить уже, не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях.
Я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь
от тебя, чем от них обоих.
Вернувшись из ссылки, Бродский уехал из СССР – власти недвусмысленно дали поэту понять, что на родине его не ждет ничего хорошего. Марина и их сын остались здесь – ехать в Америку Басманова не захотела. Вскоре она рассталась и с Дмитрием Бобышевым, предпочтя одиночество изнуряющим отношениям. Но и там, за океаном, Бродский не мог найти успокоения:
Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
и, судя по письмам, чудовищно поглупела.
. Не пойми меня дурно. С твоим голосом, телом, именем
Ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,
Но забыть одну жизнь человеку нужна, как минимум,
еще одна жизнь. И я эту долю прожил.
На просьбы друзей хотя бы на пару дней прилететь в Ленинград он всегда отвечал отказом: «На место любви не возвращаются!» Тем более, в жизни Бродского появилось новое «место любви» — в Сорбонне он встретил красавицу-итальянку Марию Соццани.
Она была моложе поэта на 30 лет, ее имя было созвучно имени Марина, да что там – Соццани удивительным образом напоминала внешне первую любовь Бродского!
— Прощай, прощай — шепчу я на ходу,
среди знакомых улиц вновь иду,
подрагивают стекла надо мной,
растет вдали привычный гул дневной,
а в подворотнях гасятся огни.
— Прощай, любовь, когда-нибудь звони.
В браке у Соццани и Бродского родилась дочь Анна Александра Мария Бродская. По воспоминаниям друзей, годы, проведенные с Марией, стали для поэта лучшими, чем вся его мятежная жизнь.
Так это было или нет, но незадолго до смерти Бродский издал все стихи, написанные им разным женщинам, и издал их, посвятив М.Б.
Прощай,
позабудь
и не обессудь.
А письма сожги,
как мост.
Да будет мужественным
твой путь,
да будет он прям
и прост.
Да будет во мгле
для тебя гореть
звездная мишура,
да будет надежда
ладони греть
у твоего костра.
Да будут метели,
снега, дожди
и бешеный рев огня,
да будет удач у тебя впереди
больше, чем у меня.
Да будет могуч и прекрасен бой,
гремящий в твоей груди.
Я счастлив за тех,
которым с тобой,
может быть,
по пути.
Вам понравилась история? Надеемся вам так же будет полезна и реклама наших партнеров:
Теперь все чаще чувствую усталость,
все реже говорю о ней теперь,
о, помыслов души моей кустарность,
веселая и теплая артель.
Каких ты птиц себе изобретаешь,
кому их даришь или продаешь,
и в современных гнездах обитаешь,
и современным голосом поешь?
Вернись, душа, и перышко мне вынь!
Пускай о славе радио споет нам.
Скажи, душа, как выглядела жизнь,
как выглядела с птичьего полета?
Покуда снег, как из небытия,
кружит по незатейливым карнизам,
рисуй о смерти, улица моя,
а ты, о птица, вскрикивай о жизни.
Вот я иду, а где-то ты летишь,
уже не слыша сетований наших,
вот я живу, а где-то ты кричишь
и крыльями взволнованными машешь.
Это стихотворение, написано в 1960 году и относится к раннему творчеству Бродского.
«Коньяк в графине — цвета янтаря…» Иосиф Бродский
Коньяк в графине — цвета янтаря,
что, в общем, для Литвы симптоматично.
Коньяк вас превращает в бунтаря.
Что не практично. Да, но романтично.
Он сильно обрубает якоря
всему, что неподвижно и статично.
Конец сезона. Столики вверх дном.
Ликуют белки, шишками насытясь.
Храпит в буфете русский агроном,
как свыкшийся с распутицею витязь.
Фонтан журчит, и где-то за окном
милуются Юрате и Каститис.
Пустые пляжи чайками живут.
На солнце сохнут пестрые кабины.
За дюнами транзисторы ревут
и кашляют курляндские камины.
Каштаны в лужах сморщенных плывут
почти как гальванические мины.
К чему вся метрополия глуха,
то в дюжине провинций переняли.
Поет апостол рачьего стиха
в своем невразумительном журнале.
И слепок первородного греха
свой образ тиражирует в канале.
Страна, эпоха — плюнь и разотри!
На волнах пляшет пограничный катер.
Когда часы показывают «три»,
слышны, хоть заплыви за дебаркадер,
колокола костела. А внутри
на муки Сына смотрит Богоматерь.
И если жить той жизнью, где пути
действительно расходятся, где фланги,
бесстыдно обнажаясь до кости,
заводят разговор о бумеранге,
то в мире места лучше не найти
осенней, всеми брошенной Паланги.
Ни русских, ни евреев. Через весь
огромный пляж двухлетний археолог,
ушедший в свою собственную спесь,
бредет, зажав фаянсовый осколок.
И если сердце разорвется здесь,
то по-литовски писанный некролог
не превзойдет наклейки с коробка,
где брякают оставшиеся спички.
И солнце, наподобье колобка,
зайдет, на удивление синичке
на миг за кучевые облака
для траура, а может, по привычке.
Лишь море будет рокотать, скорбя
безлично — как бывает у артистов.
Паланга будет, кашляя, сопя,
прислушиваться к ветру, что неистов,
и молча пропускать через себя
республиканских велосипедистов.
1966.
«Коньяк в графине – цвета янтаря…» принято считать первым «литовским» стихотворением Бродского. По информации Владимира Марамзина, в рукописном варианте у него значилось другое название – «Пану Пятрасу Юодялису с нежностью и любовью». Соответственно, произведение посвящено литературному критику, другу и ментору Иосифа Александровича, бывшему сталинскому политическому заключенному.
«Любовь» Иосиф Бродский
* * *
Я дважды пробуждался этой ночью
и брел к окну, и фонари в окне,
обрывок фразы, сказанной во сне,
сводя на нет, подобно многоточью
не приносили утешенья мне.
Ты снилась мне беременной, и вот,
проживши столько лет с тобой в разлуке,
я чувствовал вину свою, и руки,
ощупывая с радостью живот,
на практике нашаривали брюки
и выключатель. И бредя к окну,
я знал, что оставлял тебя одну
там, в темноте, во сне, где терпеливо
ждала ты, и не ставила в вину,
когда я возвращался, перерыва
умышленного. Ибо в темноте —
там длится то, что сорвалось при свете.
Мы там женаты, венчаны, мы те
двуспинные чудовища, и дети
лишь оправданье нашей наготе.
В какую-нибудь будущую ночь
ты вновь придешь усталая, худая,
и я увижу сына или дочь,
еще никак не названных, — тогда я
не дернусь к выключателю и прочь
руки не протяну уже, не вправе
оставить вас в том царствии теней,
безмолвных, перед изгородью дней,
впадающих в зависимость от яви,
с моей недосягаемостью в ней.
Одной из самых таинственных возлюбленных Иосифа Бродского считается художница Марина Басманова, которую поэт даже считал своей невестой. Однако судьба распорядилась так, что пара рассталась – Марина ушла к другу Бродского, Дмитрию Бобышеву в новогоднюю ночь. В то время поэт скрывался в Москве, однако, узнав об измене, срочно вернулся в Ленинград, где спустя несколько дней и был арестован. Отношения Бобышева и Басмановой практически все друзья из окружения поэта восприняли, как предательство. Тем не менее, эта девушка оставила в душе поэта настолько глубокий след, что даже спустя 7 лет, в 1971 году, он посвятил ей стихотворение «Любовь».
И.Б. Я помню, когда меня арестовывали, сажали, когда я сидел в клетке, я каким–то образом на это внимания не обращал, это все было неважно. Но мне, правда, повезло. Ты помнишь, на те времена пришелся «бенц» с Мариной, и о Марине я больше думал, чем о том, где нахожусь и что со мной происходит. Два лучших момента моей жизни, той жизни, это когда один раз она появилась в том отделении милиции, где я сидел неделю или дней десять. Там был такой внутренний дворик, и вдруг я услышал мяуканье — она во дворик проникла и стала мяукать за решеткой. А второй раз, когда я сидел в сумасшедшем доме, и меня вели колоть чем–то через двор в малахае с завязанными рукавами, — я увидел только, что она стоит во дворе… И это для меня тогда было важнее и интересней, чем все остальное. И это меня до известной степени и спасло, что у меня был вот этот «бенц», а не что–то другое. Я говорю это совершенно серьезно. Всегда на самом деле что–то важнее, чем то, что происходит…
