17 мая 1931 года родился поэт и переводчик Герман Плисецкий.
Личное дело
Герман Борисович Плисецкий (1931 – 1992) родился в Москве, на Чистых прудах. Стихи писал с детства. «Стихи я начал писать рано, лет в шесть, то есть в 1937 году. Вижу в этом нечто символическое: расстрел не расстрел, но пожизненное заключение», – вспоминал он.
Окончив школу с серебряной медалью, попытался поступить на филологический факультет МГУ, но не сдал один из экзаменов и смог поступить только в экстернат при факультете. В 1952 году работал в экспедиции на Таймыре. Вернувшись, стал студентом заочного отделения филфака, которое окончил в 1959 году.
В годы учебы работал экскурсоводом, корректором, корреспондентом журнала «Семья и школа». В 1960 году поступил в аспирантуру Ленинградского института театра, кино и музыки, а после ее окончания стал учиться на Высших режиссерских курсах. В Ленинграде занимался в литературном объединении под руководством поэта и переводчика Глеба Семенова, и сам в эти годы стал заниматься поэтическим переводом. Свои стихи Герман Плисецкий читал в узком кругу, также они распространялись в самиздате. В 1960 году был на похоронах Бориса Пастернака, в зарубежных изданиях был опубликован сделанный французским корреспондентом фотоснимок людей, несущих гроб поэта, среди которых был Герман Плисецкий.
В феврале 1964 года Плисецкий в числе других молодых литераторов Ленинграда подписал письмо в защиту Иосифа Бродского. Эти события, а также публикация за границей поэмы «Труба» и других стихотворений стали поводом для отчисления Плисецкого с режиссерских курсов. Его стихи не печатали в СССР больше двадцати лет.
С 1965 года Герман Плисецкий жил в Химках. К середине 1960-х он стал достаточно известным поэтическим переводчиком, в 1969 году была опубликована первая отдельная книга его переводов народной персидской поэзии. В 1970 году вышел прославивший Плисецкого перевод Омара Хайяма. Но выпустить в официальной печати в СССР собственные стихи поэт смог лишь в конце 1980-х.
4 декабря 1989 года Герман Плисецкий выступил в Музее изобразительных искусств, на вечере, посвященном столетию Бориса Пастернака. В 1990 году были напечатаны фрагменты сделанного им поэтического перевода библейской Книги Экклезиаста.
Умер Герман Плисецкий 2 декабря 1992 года.
Чем знаменит
Наибольшую известность Герман Плисецкий получил благодаря сделанному им переводу рубайи Омара Хайяма. В 1970 году Главная редакция восточной литературы объявила конкурс на лучший перевод рубайи. К тому времени уже был издан филологический перевод Омара Хайяма, выполненный Магомедом-Нури Османовым и Рустамом Алиевым. Их книга включала точные переводы 293 рубайи и примечания. Перевод Османова и Алиева послужил подстрочником, с которым могли работать другие переводчики, поэтому желающих участвовать в конкурсе 1970 года нашлось довольно много. Но лучшим был признан Герман Плисецкий.
В итоге книга с его переводом «Омар Хайям. Рубайат» была издана в 1972 году. В нее вошли переводы 450 рубайи. Помимо перевода Османова и Алиева при работе Герман Плисецкий использовал подстрочный перевод Михаила Занда. В работе над книгой приняла участие редактор издательства восточной литературы и переводчик с персидского Наталья Борисовна Кондырева, которая консультировала Германа Плисецкого относительно звучания и синтаксиса стихов в оригинале. Стихи оказались столь популярны, что вскоре потребовались переиздания книги, но все равно достать ее было трудно. Рубайи Омара Хайяма в переводах Плисецкого издаются и в наши дни.
О чем надо знать
На родине стихи Германа Плисецкого долго оставались малоизвестными. Стихотворения расходились в списках и машинописных копиях, издавались в зарубежных изданиях: «Гранях», «Континенте», вышедшей в 1974 году в Англии антологии «Post-War Russian Poetry».
Только с 1988 года его стихи стали появляться на страницах отечественных журналов — «Нового мира», «Невы», «Дружбы народов», «Юности», а в 1990 году в серии «Библиотека журнала “Огонек”» вышел единственный прижизненный сборник Германа Плисецкого. Посмертно были напечатаны две книги его стихов: «От Омара Хайама до Экклезиаста» (2001) и «Приснился мне город» (2006).
Стихотворение «Памяти Пастернака» Герман Плисецкий написал спустя два дня после похорон Бориса Пастернака. Поскольку оно распространялось анонимно, авторство приписывалось различным поэтам: Слуцкому, Евтушенко, Коржавину, Бродскому. Это стихотворение высоко оценила Анна Ахматова, сравнив его с лермонтовским «Смерть поэта». Еще одним известным произведением Германа Плисецкого стала поэма «Труба», написанная на основе личных впечатлений от событий в Москве в день похорон Сталина.
Прямая речь
Жил я в Химках. Гладил кошку.
Спал с женою. Ел картошку.
Водку пил. С женою ладил.
Ел пельмени. Кошку гладил.
Герман Плисецкий «Автобиография» (1978)
Прошедшие мимо, вы были любимы!
Расплывчат ваш облик, как облако дыма.
Имен я не помню. Но помню волненье.
Вы — как ненаписанные стихотворенья.
Вы мною придуманы в миг озаренья.
Вы радость мне дали
И — не записаны на бумагу!
Другие — написаны и позабыты,
они уже стали предметами быта,
а вас вспоминаю с глубоким волненьем.
Я вас не испортил плохим исполненьем.
Герман Плисецкий «Прошедшие мимо» (1962)
Поэты, побочные дети России!
Вас с чёрного хода всегда выносили.
На кладбище старом с косыми крестами
крестились неграмотные крестьяне.
Теснились родные жалкою горсткой
в Тарханах, как в тридцать седьмом в Святогорском.
А я – посторонний, заплаканный юнкер,
у края могилы застывший по струнке.
Я плачу, я слёз не стыжусь и не прячу,
хотя от стыда за страну свою плачу.
Какое нам дело, что скажут потомки?
Поэзию в землю зарыли подонки.
Мы славу свою уступаем задаром:
как видно, она не по нашим амбарам.
Как видно, у нас её край непочатый –
поэзии истинной – хоть не печатай!
Лишь сосны с поэзией честно поступят:
корнями схватив, никому не уступят.
Герман Плисецкий «Памяти Пастернака» (4 июня 1960)
Вперёд, вперёд, свободные рабы,
достойные Ходынки и Трубы!
Там, впереди, проходы перекрыты.
Давитесь, разевайте рты, как рыбы.
Вперёд, вперёд, истории творцы!
Вам мостовых достанутся торцы,
хруст рёбер и чугунная ограда,
и топот обезумевшего стада,
и грязь, и кровь в углах бескровных губ.
Вы обойдётесь без высоких труб.
Спрессованные, сжатые с боков,
вы обойдётесь небом без богов,
безбожным небом в клочьях облаков.
Вы обойдётесь этим чёрным небом,
как прежде обходились чёрным хлебом.
До самой глубины глазного дна
постигнете, что истина черна.
Герман Плисецкий Фрагмент из поэмы «Труба» (публ. 1967)
Прощай, Варвара Фёдоровна!
громоздкий и ободранный
обломок давних лет.
В дубовом этом ящике –
прах твоего мирка.
Ты на московском кладбище
А я всё помню – надо же! –
помню до сих пор
твой городской фольклор.
Прощай, Варвара Фёдоровна!
словно иду на похороны
спустя пятнадцать лет.
с горем пополам —
всё, всё идёт задёшево
на доски столярам!
того, что ты жила,
как гроб несут по лестнице.
Герман Плисецкий «Памяти бабушки» (1962)
Бог дал Багдад, двусмысленный Восток,
фальшивый блеск, поток речей казённых,
фанатов нескончаемый восторг
и вдоль ограды – головы казнённых.
Повсюду сласти продают с лотка,
а я не сладкоежка, словно назло.
Хвала халифу – как халва, сладка
арахисовая и в зубах навязла.
Суровости и сладости вдвойне
душа сопротивляется упрямо.
Хоть сух закон, но истина – в вине.
Что делать мне? Переводить Хайама.
Герман Плисецкий (май 1992)
«Трубная впадина – самое низкое место Москвы – напоминала воронку, водоворот. Путь к центру был наглухо перекрыт поставленными в ряд грузовиками. Так же был закрыт подъём на Трубную гору, к Сретенским воротам. И только со стороны Садовой, по Цветному бульвару, минуя Центральный рынок и Госцирк, вливались на площадь десятки тысяч людей, попадали в водоворот, кружились в нём, потом заворачивали направо и втискивались в узкую горловину Петровского бульвара. Вдоль левого тротуара до самых Петровских ворот стояли впритык троллейбусы. Вот в это-то тесное пространство между домами и троллейбусами впрессовывалась масса людей. Впереди, возле радиокомитета, машины то и дело перекрывали Пушкинскую, временно прекращая доступ. Но тысячи, напирающие сзади, не знали этого.
Короткое расстояние от Трубной до Петровских ворот я шёл четыре с половиной часа. Слово «шёл», впрочем, едва ли годится здесь. Можно было поджать ноги и не упасть. Друга отнесло куда-то. Мы потерялись. Единственной заботой было – держаться подальше от стены. Тем, кого прижимало к ней, приходилось плохо. Когда попадалась подворотня, мы выносили в неё потерявших сознание женщин. До сих пор я с особым чувством гляжу на эти будничные, облупленные стены вдоль Петровского бульвара, стены, каждый метр которых я знаю наизусть.
За Петровскими воротами стало легче. Правда, с Каретного ряда, прорывая заслоны, вливались в очередь новые толпы, но не было троллейбусов вдоль тротуара, и дышать стало свободней. Смеркалось. Шёл крупный, мокрый снег. Густой пар от дыханья стоял над Страстным бульваром. Вдоль решёток высились груды галош. Люди подходили, выбирали себе по размеру и тут же снова теряли их, как только открывали Пушкинскую и начиналась давка».
Из воспоминаний Германа Плисецкого о дне похорон Сталина
«Как строго ни оценивай наследие Плисецкого, без стихотворения «Памяти Пастернака», гениальной поэмы «Труба» и переводов из Омара Хайама русскую поэзию ХХ века представить себе невозможно… У Плисецкого очень много горьких стихов. Но язык не повернётся назвать его «певцом отчаяния». (И совсем не только потому, что был он блестящим острословом, умеющим и застольную забаву претворить в поэтическое чудо.) По «словам» иногда вроде бы так получается, а по «мелодии» – нет. Стать другая. В каждой строке слышен поэт. Властный, свободный, красивый – знающий своё назначение. И стремящийся его исполнить даже на последней черте».
«Часы и минуты, проведённые с Германом Плисецким, были для меня драгоценнейшими. Я всегда чувствовал его уникальность, одарённость, его драматичность и одновременно весёлость, его образованность, и всё это скреплялось судьбой поэта. Он был поэтом в самом чистом, подлинном виде. Те часы и минуты я вспоминаю как наиболее важные, значительные потому, что благодаря ему, благодаря его уникальной натуре открывалась какая-то другая, оборотная сторона времени…»
«Русский Хайям Плисецкого оказался наделенным особым свойством мгновенного запоминания. И вскоре после выхода первого издания в 1972 году, вышло второе, а читающая публика уже многие стихи помнила наизусть. Здесь перед вами издание 1975 года. В условиях идеологической цензуры брежневского времени публика искала и находила антисоветчину в разных местах, умела это делать. И так было и с Хайямом. Тем более, что Плисецкий сознательно придавал некоторым своим переводам легкий антисоветский оттенок, иронизируя над советскими идеологическими клише».
Пять фактов о Германе Плисецком
- В 2011 году вышла аудиокнига Германа Плисецкого «Ты не ревнуй меня к словам» с записью авторского чтения стихов.
- Среди стихотворений Плисецкого есть посвященный Пушкину цикл «Михайловские ямбы».
- На надгробии Германа Плисецкого написаны заключительные слова поэмы «Труба»: «Вперёд, вперёд, обратный путь отрезан, закрыт, как люк, который не поднять, и это всё, что нам дано понять».
- В шутку Герман Плисецкий подписывал книги свои, которые дарил друзьям, словами «Омар Хайям Плисецкий».
- Кроме Хайяма Плисецкий переводил также стихи другого выдающегося персидского поэта – Хафиза. Также среди переводимых им авторов были Гёте, Роберт Бернс, Николоз Бараташвили, Галактион Табидзе.
Материалы о Германе Плисецком
Из биографии поэта удалось узнать вот что. В 1949 году он поступил в экстернат при филологическом факультете МГУ. В конце 60-х годах выиграл конкурс в издательстве «Наука» на переводы Омара Хайама. В 70—80-е годы переводил также Хафиза и других восточных поэтов, делал стихотворные переложения библейских книг. Печатал собственные стихи в журналах «Грани» и «Континент» (1980), в «Антологии послевоенной русской поэзии». А это были всё журнальчики запрещённые! Естественно, что в советское время имя Плисецкого знали только избранные высоколобые интеллектуалы. Его двустишие
Поэты, побочные дети России!
Вас с чёрного хода всегда выносили.
стало пророческим и для него. Первый полный сборник стихотворений и избранных переводов Плисецкого «От Хайама до Экклезиаста» вышел в Москве лишь в 2001 году уже после смерти автора.
Александр Мень о парафразе Плисецкого:
Экклезиаст издавна привлекал внимание писателей и историков, философов и поэтов. Первый его парафраз был создан еще в III веке Григорием Неокесарийским. Книга вызывала удивление не только своей поэтической мощью, но и тем, что в ней царит глубокий пессимизм, резко контрастирующий с содержанием прочих книг Библии. Попытки найти в Экклезиасте влияние эллинистической мысли успеха не имели. Автор ориентирован на общую почти для всего Древнего мира картину Вселенной. Она статична, беспросветна, во всем господствует закон вечного возвращения. Надежда на преобразование бытия, которым проникнута Библия, в Экклезиасте отсутствует.
Не раз поднимался вопрос, для чего составители Библии включили в нее эту меланхолическую поэму, говорящую о "суете", то есть бесплодности и эфемерности всех человеческих дел? Многие интерпретаторы считают, что Экклезиаст был принят в собрание священных писаний как своего рода контрапункт, как предупреждение, как диалектический момент развития всего библейского мировоззрения.
В какой-то мере смягчена острота Экклезиаста и в парафразе Германа Плисецкого, что вполне понятно, оправданно. Каждый век прочитывает древние тексты по-своему. Перевод и переложение не сводится к работе археолога. Как Герман Плисецкий искал созвучия своим мыслям у Омара Хайама — который, кстати, местами очень близок к Экклезиасту, — так он теперь интерпретирует, быть может бессознательно, и древнего библейского поэта.
Протоиерей Александр Мень 1990
Сказал Екклезиаст: всё – суета сует!
Всё временно, всё смертно в человеке.
От всех трудов под солнцем проку нет.
И лишь Земля незыблема вовеки.
Приходит род – и вновь приходит род,
Круговращенью следуя в природе.
Закатом заменяется восход.
Глядишь: и снова солнце на восходе!
И ветер, обошедший все края,
То налетавший с севера, то с юга,
На круги возвращается своя.
Нет выхода из замкнутого круга,
В моря впадают реки, но полней
Вовек моря от этого не станут,
И реки, не наполнивши морей,
К истокам возвращаться не устанут.
Несовершенен всякий пересказ:
Он сокровенный смысл вещей нарушит.
Смотреть вовеки не устанет глаз,
Вовеки слушать не устанут уши.
Что было прежде – то и будет впредь,
А то, что было – человек забудет,
Покуда существует эта твердь,
Вовек под солнцем нового не будет.
Мне говорят: «Смотри, Екклезиаст:
Вот – новое!» Но то, что нынче ново,
В веках минувших тыщу раз до нас
Уже случалось – и случится снова.
Нет памяти о прошлом. Суждено
Всему, что было, полное забвенье.
И точно так же будет лишено
Воспоминаний ваше поколенье.
Мне выпало в Израиле царить.
Я дал зарок: познать людские страсти.
Всё взвесить. Слов пустых не говорить.
Задача – тяжелее царской власти.
Всё чередой прошло передо мной –
Блеск, нищета, величие, разруха…
И вот вам вывод мудрости земной:
Всё – суета сует, томленье духа!
Прямым вовек не станет путь планет.
Число светил доступно звездочёту.
Но то, чего на этом свете нет,
Не поддаётся никакому счёту.
И я сказал себе: ты стал велик
Благодаря познаньям обретённым.
Ты больше всех изведал и постиг,
И сердце твоё стало умудрённым.
Ты предал сердце мудрости – и та
Насытила его до опьяненья.
Но понял ты: и это – суета,
И это – духа твоего томленье!
Под тяжестью познанья плечи горбь.
У мудрости великой – вкус печали.
Кто множит знанья – умножает скорбь.
Зерно её заложено в начале.
Есть время жить – и время умирать.
Всему свой срок. Всему приходит время.
Есть время сеять – время собирать.
Есть время несть – есть время сбросить бремя.
Есть время убирать – и врачевать,
Есть время разрушать – и время строить.
Сшивать – и рвать. Стяжать – и расточать.
Хранить молчанье – слова удостоить.
Всему свой срок. Терять и обретать.
Есть время славословий – и проклятий.
Всему свой час. Есть время обнимать –
И время уклоняться от объятий.
Есть время плакать – и пускаться в пляс.
И побивать каменьями кумира.
Есть час любви – и ненависти час.
И для войны есть время – и для мира.
Что проку человеку от труда?
Что пользы ото всех его свершений,
Которые Господь ему сюда
Послал для ежедневных упражнений?
Прекрасным создал этот мир Господь.
Дал разум людям, но понятья не дал,
Чтоб человек, свою земную плоть
Преодолев, Его дела изведал.
И понял я, хоть это и старо,
Что лучшего придумать мы не можем:
Трудиться. Есть и пить. Творить добро.
Я это называю Даром Божьим.
И понял я, что все его дела
Бессмертны: ни прибавить – ни убавить.
И остаётся нам одна хвала,
И остаётся только Бога славить!
Что было прежде – то и будет впредь,
И прежде было – то, что завтра будет.
Бог призовёт, когда наступит смерть,
И всех по справедливости рассудит.
А здесь я видел беззаконный суд.
Творят неправду, истины взыскуя.
Сказал себе я: высший суд – не тут.
Господь рассудит суету мирскую.
Дойди, судья всевышний, до основ,
Открой нам грубость истин подноготных:
Что нет у человеческих сынов
Суественных отличий от животных.
Судьба у человека и скота
Одна и та же и одно дыханье.
Везде одна и та же суета,
Одной и той же жизни трепыханье.
Из праха Бог воззвал – и в прах поверг!
Все будем там. Попробуйте, проверьте,
Что наши души устремятся вверх,
А вниз – животных души после смерти.
Итак: живи – и радуйся тому,
Что из твоих трудов под солнцем выйдет,
Поскольку из живущих никому
Не суждено грядущего увидеть.
И посмотрел я, и увидел днесь:
Господство силы, тягость угнетенья,
Немилосердных властелинов спесь
И слёзы всех, лишённых утешенья.
Почтил я мёртвых больше, чем живых,
Всех, кто под солнцем плакал и трудился.
Воистину, стократ счастливей их
Тот, кто на свет жестокий не родился.
Ещё я видел, что чужой успех
Рождает в людях зависть, озлобленье,
Что суета мирская – участь всех,
Что это – духа нашего томленье.
Дурак сидит – рукой не шевельнёт,
Своим бездельем вроде бы гордится:
Мысль о насущном хлебе – вечный гнёт,
Уж лучше нищим быть, чем суетиться!
Ещё я понял: плохо одному,
Несладко быть на свете одиноку.
К чему трудиться, если никому
От всех твоих усилий нету проку?
Труды, которым не видать конца,
Оправданы супружеством и братством,
А ежели нет сына у отца –
Не радуется глаз его богатствам.
Ведь если путник не один идёт –
Другой помочь споткнувшемуся может,
А если одинокий упадёт –
Никто ему подняться не поможет.
Двоим теплее, если вместе спят.
И в драке, где один не отобьётся,
Вполне возможно – двое устоят.
И скрученная нить не скоро рвётся.
Вот юноша безвестный, живший встарь:
Он денег не имел, но был при этом
Умней, чем старый неразумный царь,
Благим пренебрегающий советом.
И вышел из темницы тот юнец,
И заменил спесивого на троне,
И царский поднесли ему венец.
И воцарился в славе и законе!
А ведь слепые много лет подряд
В том юноше царя не узнавали.
Воистину, не знали, что творят!
Грядущие похвалят их едва ли…
Блюди себя, вступая в божий храм,
Не жертвы приноси, а слушай Бога,
Глупцов же, приносящих жертвы там,
Не надо осуждать за это строго.
Запомни: имя доброе важней
Богатства, красоты, происхожденья.
А если надо выбирать из дней:
Кончины день – важнее дня рожденья.
Рыдания во время похорон
Отрадней смеха в блеске царских комнат,
Поскольку смертен человек – и он
Всегда в глубинах сердца это помнит.
Стенанья лучше смеха потому,
Что плач древнее смеха, изначальней.
Плач человеку врач. Нужней ему.
Тем чище сердце, чем лицо печальней.
Поэтому и сердце мудреца
На горе откликается, как эхо,
Тогда как сердце бедного глупца
Навеки поселилось в доме смеха.
Поэтому полезней для сердец
Разительное слово обличенья,
Которые произнесёт мудрец,
Чем дураков беспечных песнопенья.
А смех глупцов – словно фальшивый блеск:
Всегда он затмевает тех, кто плачет.
Как хвороста в костре весёлый треск:
Он суетен – и ничего не значит!
Пока ты молод, помни о Творце,
Пока не наступили дни без свету,
Пока, мой сын, не возопишь в конце:
«Мне радости от этой жизни нету!»
Пока блистает солнце и луна
И звёзды над твоею головою,
Пока не наступили времена,
Затянутые тучей дождевою;
Когда у сильных ослабеет нить,
И стражники начнут всего бояться,
И перестанут мельники молоть,
И те, что смотрят в окна, омрачатся;
На мельницах замолкнут жернова,
Замкнутся двери в городах и сёлах,
И будет по ночам будить сова,
И смолкнут песни девушек весёлых;
Вершины станут путника страшить,
И ужас им в дороге овладеет,
И ослабеет в нём желанье жить,
И, как кузнечик, жизнь отяжелеет,
И горький зацветёт миндаль кругом,
И помрачится всё, а это значит,
Что человек отходит в вечный дом,
И плакальщиц толпа его оплачет.
Пока крепка серебряная цепь,
Тяни её, о жаждущих заботясь,
Пока цела колодезная крепь
И колесо не рухнуло в колодезь…
Земле и Богу человек отдаст
И плоть и душу временные эти.
Всё суета сует – сказал Екклезиаст, –
Всё суета сует на этом свете!
Екклезиаст не просто мудр. Он дал
Народу свод необходимых правил,
Он взвесил всё, изведал, испытал
И для живущих много притч составил,
Постичь стремился, чем земля жива,
И меру дать тому, что непомерно.
Я утверждаю: истины слова
Записаны Екклезиастом верно!
Подобны иглам речи мудрецов
Или гвоздям железным, вбитым насмерть.
У всех творцов неотразимых слов,
У проповедников – единый Пастырь!
Всё прочее, поверь словам отца:
Излишество, не нужное для дела.
Писанья книг – занятье без конца,
Их чтенье – утомительно для тела.
Послушаем теперь всему итог:
Поступки совершая, бога бойся,
Всё исполняй, что заповедал Бог,
А больше ни о чём не беспокойся.
Любое дело, что свершилось тут,
Постыдным оно было или славным,
Бог неизбежно призовёт на Суд,
Всё тайное однажды станет явным!
Переложение из Библии Германа Плисецкого
Жил я в Химках. Гладил кошку.
Спал с женою. Ел картошку.
Водку пил. С женою ладил.
Ел пельмени. Кошку гладил.
