Стих Цирковым Артистам

Стих Цирковым Артистам

Стих Цирковым Артистам
0
14 мая 2021

О цирке, театре, о стихах и о том, можно ли научиться понимать искусство (начало)

Сергей Юрский – замечательный артист и человек необыкновенный. Он сам пишет стихи и великолепно читает их. На сцене его может увидеть не каждый, но, наверное, вы запомнили его в фильмах "Время вперед!", "Золотой теленок", "Король-олень", "Республика ШКИД", "Человек ниоткуда", "Любовь и голуби". Этот его рассказ поможет вам по-новому почувствовать труд актера и искусство быть зрителем.

В детстве я жил в цирке. В самом цирке, внутри. Прямо за кулисами.
Шла война. Холодной зимой 1943 года мы приехали из эвакуации в Москву. Отца назначил художественным руководителем Московского цирка. Мы приехали из теплого Узбекистана, а здесь был мороз. Мы шли по городу в узбекских халатах, которые привезли с собой, и все равно было холодно. Меня знобило. Ноги у меня распухли. Я заболевал.
Мы добрались до Цветного бульвара, дом 13, где и сейчас находится Московский цирк. Мы вошли в тепло – приятное и едкое, пахнущее лошадьми, потом, опилками, свежевыглаженным бельем, гримом, жарящейся на электрически плитке яичницей и не знаю еще чем.
Был вечер, и шло представление. Откуда-то снизу доносились музыка и гул зрительного зала. Еще несколько минут назад мы шли по военной Москве – затемненной, суровой. Шинели, ватники. Закутанные люди, старающиеся сжаться под своими одеждами, спрятать от холода руки, щеки, нос. А тут мелькали полуобнаженные тела в блестках, подведенные глаза. Пробежал мужчина во фраке и ослепительно белой рубашке. И все время играла музыка.
Мне это не понравилось. Стало жалко себя, такого замерзшего и закутанного, стало жалко всех тех людей на улице, и в поезде, и на станциях.
А потом я сидел в зале. На манеж вышел тот самый человек во фраке (знаменитый цирковой конферансье Александр Борисович Буше) и сказал на весь цирк: "Жонглер Николай Барзилович"! Человек в блестках подбрасывал и ловил четыре шарика, потом пять, потом шесть. Потом мяч прыгал у него на голове, катался по его телу, застывал, как приклеенный, на макушке.
Потом вышел маленький человек, имени которого не знал почти никто, но прозвище знали все от мала до велика, – блистательный клоун Карандаш (Михаил Николаевич Румянцев). Он хитро уставился на женщину, сидевшую в первом ряду, долго гипнотизировал ее взглядом, а когда она окончательно смутилась, указал на нее пальцем и сказал всему залу тонким голосом: "Кукарача пришла". И цирк грохнул. Те самые мои знакомые незнакомцы в шинелях и ватниках, замерзавшие люди с затемненных улиц, из набитых до отказа поездов военного времени, хохотали до слез и хлопали, и были счастливы.
К ночи мне измерили температуру. Было за 39. В голове у меня гудел оркестр, прыгали мячи, топтался тяжелый слон. К отцу пришли его друзья – музыкальные эксцентрики Рошковский и Скалов. Они принесли с собой гитару и мандолину и, сидя у моей кровати, спели наивную и чудную песенку того времени с припевом:

Фонарики-сударики
Горят себе, горят.
Что видели, что слышали,
О том не говорят.

Болел я долго. Потом наступила весна. Мне исполнилось восемь лет. Я поступил в московскую школу. И началась новая жизнь. Жизнь в цирке.
По ночам под полом рычали львы. Заболел леопард, и мы ходили смотреть, как ему делают операцию. Одни артисты уезжали, приезжали другие. Вместе с ними приезжали странных форм ящики с аппаратурой. Приезжали в клетках новые звери, приходили слоны и верблюды пешком с вокзала.
Во дворе, где мы с ребятами играли в футбол, гуляли два пеликана, потом они уехали, и вместо них появились два дикобраза. Случались несчастья: разбилась воздушная гимнастка, медведь покалечил дрессировщика. Опасность была рядом с искусством. Риск делал искусство прекрасным. Здесь работали смелые и трудолюбивые люди.
Другие искусства меня не интересовали. Серьезное кино я воспринимал как кусок живой жизни, не сознавая, что это – художественное произведение. Кинокомедию понимал как разновидность цирковой клоунады. Музыку любил только цирковую – веселую и легкую. Другая музыка казалась скучной. Живописи не знал. К театру относился с уважением, но без любви. Любовь была отдана цирку.
Искусство я понимал как умение делать то, чего обычные люди не умеют. И понимал это очень прямолинейно, можно сказать, физически. Искусство – это стоять на руках, летать на трапеции, крутить тройное сальто с подкидной доски, прыгать через восемь лошадей. А если артист при этом (летая, прыгая, поднимая тяжести) может еще рассмешить зрителей, – это высшее искусство. Другого для меня не было.
Надо работать, тренироваться, репетировать, и тогда ты станешь искусным жонглером, или фокусником, или акробатом и будешь делать искусство – то, чего другие не умеют.
Мои сверстники – дети цирковых актеров – жили напряженной жизнью. Родители их готовили, и сами они готовились в артисты. С утра, когда я шел в умывальник, я почти всегда заставал моего друга Леона Папазова стоящим на голове. Я садился на пол, и так мы разговаривали. (Теперь он известный цирковой артист и делает великолепный трюк: стоит на голове на свободно раскачивающейся трапеции под куполом цирка.) Потом мы шли в школу. А после школы он должен был жать стойку на руках, учиться играть на концертино и снова стоять на голове.
Эльвира Демаш часами жонглировала. Валя Лери уже выступала в программе как девочка-наездница, и мы ей завидовали.
Искусство – это умение. Не талант, не вдохновение, не порыв, а ежедневный труд и умение. Так думал я тогда. И теперь, когда я уже вполне взрослый и даже не очень юный человек, когда сумел оценить во многих видах искусства и талант и вдохновение, когда я и в цирке стал отличать плоды простой тренировки от работы артиста, наделенного подлинным призванием, и теперь я часто вспоминаю то далекое, наивное ощущение, и оно вселяет в меня чувство ответственности. Искусство – это умение делать то, чего другие не умеют.

От цирка к театру

Я занимался всем понемногу. Немного жонглировал, немного ездил верхом, немного пробовал акробатику. Я никак не мог выбрать. Чтобы стать артистом цирка, надо было работать раз в сто больше, чем работал я, и заниматься чем-нибудь одним. У меня была свобода выбора, но я не умел ею воспользоваться. Я хотел стать всем и поэтому не стал ничем.
А между тем могучий цирковой конвейер прокатился перед моими глазами раз, потом второй, потом третий.
Повторялись из года в год одни и те же номера. Бывали исключения: сестры Кох сделали новый аттракцион – "Семафор", силовой жонглер Боргунов стал работать с черно-бурыми лисицами. Но это были исключения. Совершенствовалась техника, но цирковые номера в массе оставались неизменны. Цирк менял зрителя, оставаясь самим собой. Артисты и целые программы ехали из города в город по всей огромной стране, а потом и за рубеж, в тысячный, в пятитысячный раз повторяли свое искусство для все новых и новых зрителей. Сегодня и ежедневно. Москва, Саратов, Одесса, Иркутск, Бухарест, Мурманск. Та же программа. Сегодня и ежедневно. В субботу два представления, в воскресенье – три.
И вдруг мое внимание все чаще стала привлекать скромная, неяркая по сравнению с цирковой театральная афиша.
Сегодня – "Мертвые души" Гоголя. Завтра – "Дядюшкин сон" Достоевского. Послезавтра – "Русский вопрос" Симонова. Потом – "Школа злословия" Шеридана.
Здесь нет романтического циркового кочевья. Здесь оседлая жизнь, состоящая из ежедневных превращений. В цирк можно пойти три-четыре раза, если очень нравится программа, и смотреть одно и то же. В театр можно ходить десять-двенадцать раз подряд, каждый день, и одни и те же актеры будут играть разное. Эти чудесные превращения, которые, как я потом узнал, называются перевоплощением, захватили меня. Неизменная цирковая маска, навсегда приросшая к лицу, отошла на второй план, и пришло увлечение разнообразием, обилием масок, легко снимающихся и надевающихся.
Идет комедия. Шпаги, кружева, музыка. В антракте листаешь программу "Театральная Москва". Вот список действующих лиц сегодняшнего спектакля. А что в этом театре завтра? Как? Невероятно! Вот этот долговязый с выпуклыми глазами, которого все обманывают, этот наивный человек завтра будет на этой же сцене гаулейтером Прибалтики, жестоким наместником Гитлера?
Идет второй акт. Он поет песенку. Мучительно хочется узнать, помнит ли он сейчас, этот кружевной неудачник, что завтра в то же время у него будет вся полнота власти над людьми и не цветной колет, а эсэсовский мундир обляжет его тело.
А послезавтра?
А потом?
И тайной начинает окутываться для меня фигура театрального актера. Манящей тайной.

Пришло увлечение литературой. Появились любимые персонажи. Появилось желание увидеть их на сцене и другое желание, совсем далекое и робкое – когда-нибудь их. сыграть! Я полюбил читать пьесы, представляя, как бы их сыграли знакомые актеры. Мы, цирковые дети, начали играть в театр. Увлекались Гоголем, Мольером и "Котом в сапогах". Каждое воскресенье – в театр. МХАТ, Центральный детский, Вахтанговский. Впервые увиденные Яншин, Массальский, Лукьянов, Грибов. Завистливая влюбленность в совсем молодых актеров, играющих крохотные рольки, и безумное желание быть там, с ними.
"Город мастеров" – сказка Тамары Габбе. Спектакль Центрального детского театра. Зал набит детьми. Захватывающий сюжет. Острая борьба. Злой, умный герцог и его глупые прихлебатели и благородный метельщик со своими друзьями. Зло сильно и изворотливо. Метельщику расставляют коварные ловушки и лживыми улыбками заманивают его туда.
И вот те зрители, что помладше, не выдерживают. Зал кричит герою: "Не ходи, не ходи! Обернись, обернись!"
Но я не кричу. Меня смешат и раздражают эти плески. Я знаю, что они ничего не изменят в ходе действия. Метельщик пойдет до конца и попадется в ловушку, и потом, наверное, найдет какой-нибудь выход, потому что это сказка, а не трагедия и добро должно победить. Но я не хочу торопить победу добра, я хочу увидеть всю пьесу. Театр существует для зрительного зала и все-таки независимо от него. Я уже отличаю театр от жизни. Мне не приходит в голову стрелять из рогатки в злого герцога. Я способен разглядеть за его ненавидящими глазами глаза актера, играющего и другие роли. Театр – это не только события, это – превращение актеров в персонажи и пьесы – в спектакль. Это – искусство.
Я не кричу. Я хочу прийти еще раз на "Город мастеров". Мне не помешает, что я знаю сюжет пьесы.
Я хочу еще раз увидеть превращение.
Наверное, тогда, на этом спектакле, я и ощутил, что у меня родилось новое чувство – чувство театра.

Органы чувств

Мы воспринимаем весь окружающий мир, в том числе и искусство, с помощью органов чувств: глазами видим, ушами слышим, руками и кожей осязаем, носом обоняем, языком ощущаем вкус. Театр мы смотрим и слушаем, немое кино смотрим, звуковое – смотрим и слушаем, музыку слушаем, живопись смотрим, искусство повара пробуем на вкус, искусство цветовода обоняем, скульптуру смотрим и, если нам не запрещают, пробуем на ощупь и т. д.
На этом основании возникает простое убеждение: для восприятия искусства надо иметь соответствующие органы чувств и определенный культурный уровень, который дал бы начальный интерес к данному произведению. Как говорят в математике, необходимо и достаточно. Имеешь интерес к театру (культурный уровень), имеешь глаза и уши – это необходимо и достаточно, ты можешь воспринимать спектакль. А для живописи достаточно одних глаз, а для музыки – одних ушей и т. д. Необходимо и достаточно.
Так ли это?
Рассмотрим сначала, всегда ли необходимо?
Великий Бетховен, лишившись слуха, продолжал, будучи глухим, создавать великую музыку.
Великий драматург А. Н. Островский любил воспринимать театр на слух. Он сознательно лишал себя зрительных ощущений и слушал свои пьесы из ложи, задернутой занавеской.
Крупнейший русский актер Остужев, оглохнув, продолжал творить и, несмотря на то, что совершенно не слышал партнеров, отвечал не только вовремя, но и в идеально нужной тональности.
Есть немало примеров слепых скульпторов – люди лепят, используя только осязание и не имея возможности проверить его зрительно.
Любой образованный музыкант может воспринять музыку зрительно – читая ноты. Он не только оценивает ее качество, но и получает при этом удовольствие – он "слышит" ее с помощью глаз.
У нас есть клуб общества слепых. Актеры, выступающие там, знают, что слепые зрители всегда просят играть там пьесы или сцены из пьес, предпочитая их художественному чтению. Они хотят театра, требующего и слуха и зрения, и гораздо более хладнокровно относятся к рассказу, чтению, как бы специально рассчитанному только для слуха.
Что все это значит? Это значит, что даже при отсутствии одного из важнейших органов чувств, необходимого для данного вида искусства, человек может заниматься им – и создавать и воспринимать, если у него есть еще "нечто", – еще одно чувство, орган которого скрыт в его организме – в его нервах, в его мозгу, – чувство данного искусства, чувство музыки, чувство театра, чувство скульптурной формы и т. д. Это талант.
Именно поэтому иметь глаза и уши еще недостаточно, чтобы воспринимать, скажем, театр как искусство. Быть просто человеком без физических дефектов не всегда необходимо и всегда недостаточно для ощущения одной из величайших радостей – радости восприятия искусства.
Чувство искусства – вещь не редкая, она заложена в человеке, надо только открыть ее в себе. Но этому очень многое мешает. Нередко случается, что человек проживет всю жизнь, многократно столкнется с искусством, будет даже, может быть, много о нем знать – и никогда, вы представляете, никогда не воспримет его с подлинной радостью самостоятельности.
Плодами искусства нельзя пользоваться в готовом виде. Оно требует гораздо большего проникновения в себя, внимания к себе и только тогда дает настоящую радость. В этом его особенность, специальное достоинство. Можно съесть огурец, не зная, как он вырос и кто потратил свой труд на его выращивание. Можно включить электричество и пользоваться всю жизнь лампочками, не подумав о великих талантах науки, потративших жизнь на это открытие и его осуществление. Но нельзя оторвать "Евгения Онегина" от Пушкина, даже если оборвана обложка и мы не прочли имени автора. Автор в искусстве неотделим от своего произведения. Он тут, рядом, он живой и, как всякий живой человек, требует к себе внимания.
Мы должны ценить и славить всякого человека-творца – и вырастившего огурец, и изобретшего лампочку накаливания, и написавшего симфонию. Но нигде так, как в искусстве, творец, автор не приближается вплотную к воспринимающему – зрителю, слушателю, читателю. Автор должен быть талантлив, иначе он не творец, произведение должно быть талантливо, иначе оно не найдет зрителя. Но и зритель должен быть талантлив, иначе единство разорвется.

Комментировать
0
Комментариев нет, будьте первым кто его оставит

;) :| :x :twisted: :sad: :roll: :oops: :o :mrgreen: :idea: :evil: :cry: :cool: :arrow: :P :D :???: :?: :-) :!: 8O

Это интересно
Adblock
detector