Холмы и горы позади
Нам обещали спуск в долину,
Но нас вела дорога мимо,
Не ты решал — так Бог судил.
    И это мимо — "мимо лжи и денег мимо" — лейтмотивом от "Пилигримов" — всю жизнь:
И скука сменялась тоскою,
натужно сипели поршнЯ,
за окнами шло Бологое —
всё мимо и мимо меня.
    Нежная, импульсивная аура Клячкина кажется малосовместимой с жёсткой, вязкой смыслописью Бродского, у которого Жизнь фатально обрушивается в До-жизнь, а ведь и у Клячкина Небытие подстерегает привычную жизнь — по "мелочам", но неотступно.
    Питерские пейзажи Клячкина — чертежи, зыблющиеся на хляби. В предутреннем сумраке силуэты мягко обретают фасады, геометрические тела, "названные домами", держат линию с угла до угла.
Под прямым, под косым —
Всё равно под каким,
Но крестами попарно
Проспекты лежат,
Где под серой бронёй
Петербург сохранён
Тот, торцовый, что прямо
К болотам прижат.
    И всё — бесследно, и всё тает в дымке..
   . Ещё лейтмотив — сигарета. От незабываемого раннего: "Сигаретой опиши колечко, спичкой на снегу поставишь точку" — до "горького дыма от папиросы", скрашивающего израильский дурман, — через всю лирику — дымок, дым, пепел.
    Где-то на середине пути — в поезде, бегущем мимо, — запоминающийся образ: "стоят в проходе мужчины, держась за дымки папирос".
    Тут-то и проступает основная черта клячкинского мира: не за что держаться. Положение ложное. бомбы — в ящиках, ядра — в атомах. Бред! То ли жизнь, то ли сказка, то ли есть, то ли нет. Предметы бестелесны, контуры скользят. "Там, где ещё вчера плыл твой плотик, нынче пузыри на болоте". Проклинаемое плаванье: "то и дело накладывать пластырь, заделывать в корпусе течь". Сравнить это мученье с тем, лихо летит через пороги и перекаты лодка Городницкого, — для Клячкина это мученье почти невыносимо.
Глотая, как слёзы, потери,
сочти немудрёный свой груз.
Вот видишь — плывёшь.
А не верил!
Тебя ещё хватит на грусть.
    Детдом ли привил такую готовность к потерям, блокадная ли обречённость сказалась, — но над всеми жизненными перипетиями прячется у Клячкина — готовность к одиночеству. Хочется в норку, "в какой-нибудь маленький домик", где "дважды два — четыре" и только три пары родных глаз. А жизнь выталкивает в толпу, в комедию ролей.
И холод слов, и недоверье глаз,
и расстояния здесь
ни при чём —
Нас разделяет только то,
что в нас,
Что серой тенью встало
над плечом.
Причина — в нас самих, это точно сказано. Внутри души — "что-то такое", что всё внешнее кажется ложным. Лейтмотив: "слова — лгуны". Говоришь: "жить", но это лишь похоже на то, что думаешь. Слышишь "любовь", а на самом деле тебя грызут, "как шоколадку". Думаешь: день высветит, а день пролетает призраком. Думаешь: ночь объяснит, а ночь ещё больше запутывает. "Давай поверим, что слова не лгут", — но напрасно: "всё поддельно". "Ни капли правды". То ли был, то ли не был. То ли жил, то ли не жил. Назови любовницу женой, жену любовницей, перейди на "ты", перейди на "вы" — слова вывернутся, и любая правда вывернется на ложь.
    Особенно остро это ощущение "скользящей" реальности выявлено в полемике с Владимиром Высоцким, который, как известно, не затруднялся в определениях, кто друг, кто враг, кто трус, кто герой. Клячкин отвечает:
Надоела мне твоя правота,
ошибаться — это право моё!
   
   "Ошибаться" — сказано по логике спора. Речь не об ошибках, а об ощущении реальности — подменной, зыбкой. Это — глубинное мироощущение Клячкина, и надо признать, что в этом — загадочный шарм его поэзии. "Ветер отражения полощет". "Твои руки, как ножи, как двуликие. И куда ни положи — всюду бликами". "Мне проснуться надо давно". Проснулся: то ли ты, то ли не ты. Мир — наоборот. Слова — навыворот.
   "Вы думаете — слова? Я был и землёй, и травой, и небом — пусть иногда — и только я не был собой". Легко, когда всё это в шутку. Какая-нибудь очередная пляска-цыганочка. Какая-нибудь "южная фантазия". Она — француженка, а ты. японец. нет, азербайджанец. нет, американец. "А утром пепел слоем на ковре (пепел! — Л.А.), и ночь мигнула и прошла. Я так старался, ах, как я старался! Она, конечно, русская была, а я опять евреем оказался. "
   Стоп. С евреями разберёмся чуть позже, и уже скоро. А суть-то в чём? В том, что жизнь — вся! — симфония подмен. Музыка подмен! Гармония подмен!
   "Почва под ногами полна именами". "Сколько названо дорог твоим именем! А иначе я не мог — ты пойми меня. " "Имена переставь. "
   Вот теперь вчитаемся в одну из самых пронзительных песен Клячкина, околдовавшую меня тридцать лет назад, в 1963-м. Как это рождалось? "Имена переставь! Имена переставь! На место моего имени — другое имя, и всё будет в порядке! И знал, что вру! Ничего в порядке не будет, а будет всё наоборот! Вот в песенке всё это. "
Не гляди назад, не гляди —
Просто имена переставь.
Спят в твоих глазах,
спят дожди, —
Ты не для меня их оставь.
Перевесь подальше ключи,
Адрес поменяй, поменяй!
А теперь подольше молчи —
Это для меня.
   До перемены адреса — ещё 27 лет, и вообще речь не о том, а об очередном, можно сказать, любовном приключении лирического героя: она спрячет ключи, но он войдёт в окошко, и велит молчать, и притворится: "мне-то всё равно, всё равно. "
   . А под "всем этим" — тень Орфея, который спускается в ад: оглянуться нельзя.
   Еврейский "кудрявый дымок" вплетается в эту насквозь русскую реальность явно под воздействием идей, хлынувших в публицистику Перестроечной поры, — про то, как евреи навязались русским со своей социалистической революцией. Детдомовец, когда-то учившийся на круглые пятёрки, быстро вник в эти новые идеи, заодно вспомнив, что он — еврей.
Я прощаюсь со страной, где
Прожил жизнь,
не разберу — чью.
И в последний раз, пока здесь,
Этот воздух, как вино, пью.
    Написано — за 17 лет до отъезда — в попытке вжиться в состояние отъезжающих.
Не страшно уезжать
к далёким заграницам —
Куда страшней возврат
в наш мир наоборот.
Это — за год до отъезда.
Я еврей по папе с мамою —
русским стать я был готов.
Не суди меня, страна моя, —
Дай отмыться от плевков.
Я платочком и даже рубахой
Промокаю слезинки из глаз.
Мы послали Отечество на —
Но вначале — Отечество нас.
