Словом, она была женщиной, которая вызывала сильные чувства у многих соприкасавшихся с ней людей. Кстати, тоже. И причиной этому не только её внешняя привлекательность, но и какая-то неуловимая внутренняя сила, обаяние личности — не только ума, а какой-то потрясающей детскости и суровости, открытости и сдержанности.
Осанка, оберегаемая боязнью суесловия, гордость женщины и поэта, долготерпение, навык принимать в сердце свои и чужие страдания («что б ни было — отмучайся, но жизнь сумей сберечь»), привычка больше терять, чем приобретать, внешне — степенность, — все это заметно перекликалось с Анной Ахматовой. Ее Мария Петровых любила горячо, постоянно, преданно. И при этом пользовалась взаимностью. Я в этом убеждался много раз. Дружеская беседа их — Ахматовой и Петровых — длилась долго. Сравнивают их челки. Этого делать не следует. У Петровых была своя челка, отличная от ахматовской. Дружба с Ахматовой носила еще и характер почтительности младшей к старшей, к ее поэтической величавости. Обе нуждались друг в друге, и это сводило разницу в годах на нет.
А ей даровано свыше так сопрягать слова, что другой переживает неподдельную, ему адресованную силу сопричастности. Так поэт становится твоим. Тем, что всегда с тобой, с кем не расстаешься.
Назначь мне свиданье
на этом свете.
Назначь мне свиданье
в двадцатом столетье.
Мне трудно дышать без твоей любви.
Вспомни меня, оглянись, позови!
Назначь мне свиданье
в том городе южном,
Где ветры гоняли
по взгорьям окружным,
Где море пленяло
волной семицветной,
Где сердце не знало
любви безответной.
Ты вспомни о первом свидании тайном,
Когда мы бродили вдвоём по окраинам,
Меж домиков тесных,
по улочкам узким,
Где нам отвечали с акцентом нерусским.
Пейзажи и впрямь были бедны и жалки,
Но вспомни, что даже на мусорной свалке
Жестянки и склянки
сверканьем алмазным,
Казалось, мечтали о чем-то прекрасном.
Тропинка все выше кружила над бездной.
Ты помнишь ли тот поцелуй
поднебесный.
Числа я не знаю,
но с этого дня
Ты светом и воздухом стал для меня.
Пусть годы умчатся в круженье обратном
И встретимся мы в переулке Гранатном.
Назначь мне свиданье у нас на земле,
В твоем потаенном сердечном тепле.
Друг другу навстречу
по-прежнему выйдем,
Пока еще слышим,
Пока еще видим,
Пока еще дышим,
И я сквозь рыданья
Тебя заклинаю:
назначь мне свиданье!
Назначь мне свиданье,
хотя б на мгновенье,
На площади людной,
под бурей осенней,
Мне трудно дышать, я молю о спасенье.
Хотя бы в последний мой смертный час
Назначь мне свиданье у синих глаз.
Полдневное солнце дрожа растеклось,
И пламень был слизан голодной луною.
Она, оголтелая, выползла вкось,
До скул налакавшись зенитного зною.
Себя всенебесной владычицей мня,
Она завывала багровою пастью.
В ту ночь подошло, чтоб ударить меня,
Суровое, бронзоволикое счастье.
Ни ахматовской кротости,
Ни цветаевской ярости —
Поначалу от робости,
А позднее от старости.
Не напрасно ли прожито
Столько лет в этой местности?
Кто же все-таки, кто же ты?
Отзовись из безвестности.
О, как сердце отравлено
Немотой многолетнею!
Что же будет оставлено
В ту минуту последнюю?
Лишь начало мелодии,
Лишь мотив обещания,
Лишь мученье бесплодия,
Лишь позор обнищания.
Лишь тростник заколышется
Тем напевом, чуть начатым.
Пусть кому-то послышится,
Как поёт он, как плачет он.
По мне лишь так: когда беда настанет,
Тогда и плачь. «Покуда гром не грянет
Мужик не перекрестится». Таков
Обычай прадедов спокон веков.
Он у меня в крови. Я не умею
Терзаться впрок. Глупее иль умнее
Обычай мой, чем вечное нытьё —
Он исстари, он существо моё.
Пустыня. Замело следы
Кружение песка.
Предсмертный хрип: «Воды, воды. »
И — ни глотка.
В степных снегах буран завыл,
Летит со всех сторон.
Предсмертный хрип: «Не стало сил. » —
Пургою заметён.
Пустыни зной, метели свист,
И вдруг — жильё во мгле.
Но вот смертельно белый лист
На письменном столе.
«Ты говоришь: «Я не творила зла. »
Но разве ты кого-нибудь спасла?
А ведь, кого-то за руку схватив,
Могла бы удержать, он был бы жив.
Но даже тот неискупленный грех,
И он не самый тяжкий изо всех,
Ты за него страдаешь столько лет.
Есть грех другой, ему прощенья нет, —
Ты спряталась в глухую скорлупу,
Ты замешалась в зыбкую толпу,
Вошла в нее не как рассветный луч —
Ты стала тучей в веренице туч.
Где слово, что тебе я в руки дал,
Чтоб добрый ликовал, а злой страдал?
Скажи мне — как распорядилась им,
Бесценным достоянием моим?
Не прозвучало на земле оно,
Не сказано, не произнесено.
Уйди во мрак, не ведающий дна,
Пускай тебя приимет сатана.»
А тот вопит: «Не вем ее, не вем,
Она при жизни не была ничем,
Она моей при жизни не была,
Она и вправду не творила зла.
За что ее карать, за что казнить?
Возьмёшь её на небо, может быть?»
И я услышу скорбный стон небес,
И как внизу расхохотался бес,
И только в том спасение моё,
Что сгину — провалюсь в небытиё.
Сверчок поёт, запрятавшись во тьму,
И песенка его не пустословье, —
Не зря сверчит, дай бог ему здоровья,
И я не зря завидую ему.
Я говорю: невидимый, прости,
Меня сковало смертной немотою,
Одно твое звучание простое
Могло б меня от гибели спасти, —
Лишь песенку твою, где нет потерь,
Где непрерывностью речетатива
И прошлое и будущее живо, —
Лишь эту песню мне передоверь!
Сентябрь 1969, Переделкино
Сказать бы, слов своих не слыша,
Дыханья, дуновенья тише,
Беззвучно, как дымок под крышей
Иль тень его (по снегу тень
Скользит, но спящий снег не будит),
Сказать тебе, что счастье — будет,
Сказать в безмолвствующий день.
