(триптих)
Пока земля еще навеселе
и по рукам идет, слегка на взводе,
нас караулит смерть, остекленев
на призрачном подпольном винзаводе.
Мы глушим это палево винтом,
поэтому вот так неотразимо
от сказанного вслух разит вином
с неуловимым привкусом бензина.
Наверное, я лишний человек,
и мне б уже словить, без волокиты,
глобальный, словно оттепель, флешбэк
в смешных полутонах желто-блакитных,
чтоб взять да и увидеть – как теперь –
из черных недр калининградских баров
прижатый прямо к морю Коктебель,
весь в ссадинах от солнечных ударов,
где падающим звездам смотрят вслед
налившиеся свежей кровью розы,
и все на свете освещает свет
ущербных лун,
погибших от цирроза.
2
Табачным дымом воздух перекрыв,
мы выпьем, и мгновенно станет ближе
далекий обоюдоостров Крым,
герой бездарных санаторных книжек.
Скажи «изюм», судьбу переиграв,
умножь высокоградусную муку
моих плодово-ягодных отрав
на скорую крепленую разлуку,
никто не брошен посреди песков,
не пролегли границы между нами,
а просто время гасит кинескоп
и площадей оранжевое пламя.
Прихлопнуты газетной полосой,
отчаливают в прошлое до завтра
донецкий гопник, девушка с косой,
бандеровец с лицом ихтиозавра,
и, как в немом от ужаса кино,
с пробоинами в корпусе минфина,
полями ржи на золотое дно,
подняв волну, уходит Украина.
Но хрен забудешь эти голоса,
часть речи, пребывающую в трансе,
обитые железом небеса,
аварию на гефсиманской трассе,
апостолов, расстрелянных в упор
на запасном аэродроме мрака,
– и почерневший от тоски кагор,
сочившийся из топливного бака.
3
И в тот же вечер я тебе сказал,
что ты, иными говоря словами,
не женщина, а облако в слезах
над нашими большими городами.
Неслабый дождь со спиртом пополам
им заливал глаза в стальной оправе,
а я сдавал спасителя ментам,
воздушный поцелуй ему отправив,
и я в упор не видел берегов,
склонялся ангел надо мной в печали,
когда мой рейтинг падал мордой в плов
с таких высот, что еле откачали.
А завтра в нашей северной стране,
в которой занят я полураспадом,
недорогих кафе во глубине
приволокут и мне канистру с ядом.
Все оживет – бумажные цветы,
убитые дорогой километры,
твой мертвый телефон и даже ты
в слепой воронке мусорного ветра.
Сойдя с парома где-нибудь в Литве,
ты мне соврешь, что путь назад заказан
и что не кровь на блузке, а глинтвейн,
разбавленный холодным польским джазом.
Повалит снег, и я услышу, как,
приняв стакан, практически в отрубе,
играет на трубе один чувак
в прокуренном насквозь варшавском клубе –
cпалив дотла огнем тяжелых нот
нутро бессонной европейской ночи,
он слишком много на себя берет,
вокзалы и пивные обесточив.
Пускай уже и музыка не та,
что доносилась с площади де Голля,
когда нас обнимала темнота
и мы тонули в ней, как в алкоголе,
но все равно – ни жить, ни умереть
нельзя, пока, растягивая соло,
царь иудейский выдувает медь
из наших разговоров невеселых.
в баре «Дредноут» ночью мне снится свинцовый дым
кошмар на улице Генделя становится вдруг родным
пену морскую с кружек ветер уносит вдаль
а черным дырам колонок вообще никого не жаль
за стойкой меняют пластинку так долго ищут ее
будто меняют родину – ну или там белье
в меню полыхает надпись – одевайся и уходи
все правильно ставят группу по имени «Бигуди»
я вслушиваюсь как реки прочь от себя бегут
злодей вытирает лезвие о майку Johnny Be Good
любовь моя говорит во сне за ледяной стеной
и море шумит в заблеванной раковине жестяной
на деле же все не так и в этот сплошной отстой
с безалкогольной музыкой приправленной кислотой
приходит местное время с улыбкой но без лица
и разводит на жалость голосом Гришковца
вот мы сидим гадаем сколько нам ждать зари
если уже бледнеют ржавые фонари
на какие еще глубины опустится не дыша
наша с тобой бессмертная силиконовая душа
разве что просигналит в память о прежних днях
тонущий супермаркет весь в бортовых огнях
и проплывут над нами спутавшиеся уже
чьи-то тела из пластика или папье-маше
только бы взять тебя когда подойдет волна
на руки словно куклу выпавшую из окна
чтоб уловить в подъезде обнимаясь с тобой
искусственное дыхание ровное как прибой
как ты эту станцию ни назови
путаясь в потемках и FM-именах
продолжается виндсерфинг во имя любви
на коротких и длинных радиоволнах
небесный ди-джей голубой плейбой
в чистом эфире расскажет тебе
что мы уходим под воду и звучит отбой
исполняемый среди ночи на медной трубе
ложись-ка рядом со мной на дно
желтая подлодка с пулей в груди
на мокром асфальте бордовое пятно
что там еще ждет тебя впереди
когда в радиорубку пускали газ
статуя свободы оживала на раз
на платье для коктейлей проливая двойной
венсеремос разбавленный феличитой
а теперь другое дело пусть грянет гром
перекрестившись самолет взлетит
голоса ставит на ноги кубинский ром
словно божий промысел набранный в петит
он закрывает студию гасит свет
пастырь гопников король шпаны
покупает револьвер в пляжном кафе
прячет его в свои драные штаны
и выходя из тени могильных плит
генштабу всего мира вышибает мозги
хотя нет патронов и курок барахлит
и ствол завязан двойным морским
В «Ливерпуле» мы сойдемся снова,
словно солнце мы похоронили в нем,
и за разговором бестолковым
время целой жизни проведем.
Белой ночью, почернев от скуки,
разведенный мост, едва живой,
немудреным символом разлуки
расцветает в небе над Невой.
Ничего уже не понимая,
вертится пластинка так, что вдруг
музыке внимает не пивная,
а портовый город, и вокруг –
на реке, в соборе, на вокзале,
в парке и в домах из кирпича,
слышно, как в прокуренном подвале
на гитарах мертвецы бренчат.
Я махну им кружкой запотевшей,
чтобы наша общая беда
в голосах, давно перегоревших,
растворилась раз и навсегда.
(триптих)
Пока земля еще навеселе
и по рукам идет, слегка на взводе,
нас караулит смерть, остекленев
на призрачном подпольном винзаводе.
Мы глушим это палево винтом,
поэтому вот так неотразимо
от сказанного вслух разит вином
с неуловимым привкусом бензина.
Наверное, я лишний человек,
и мне б уже словить, без волокиты,
глобальный, словно оттепель, флешбэк
в смешных полутонах желто-блакитных,
чтоб взять да и увидеть – как теперь –
из черных недр калининградских баров
прижатый прямо к морю Коктебель,
весь в ссадинах от солнечных ударов,
где падающим звездам смотрят вслед
налившиеся свежей кровью розы,
и все на свете освещает свет
ущербных лун,
погибших от цирроза.
2
Табачным дымом воздух перекрыв,
мы выпьем, и мгновенно станет ближе
далекий обоюдоостров Крым,
герой бездарных санаторных книжек.
Скажи «изюм», судьбу переиграв,
умножь высокоградусную муку
моих плодово-ягодных отрав
на скорую крепленую разлуку,
никто не брошен посреди песков,
не пролегли границы между нами,
а просто время гасит кинескоп
и площадей оранжевое пламя.
Прихлопнуты газетной полосой,
отчаливают в прошлое до завтра
донецкий гопник, девушка с косой,
бандеровец с лицом ихтиозавра,
и, как в немом от ужаса кино,
с пробоинами в корпусе минфина,
полями ржи на золотое дно,
подняв волну, уходит Украина.
Но хрен забудешь эти голоса,
часть речи, пребывающую в трансе,
обитые железом небеса,
аварию на гефсиманской трассе,
апостолов, расстрелянных в упор
на запасном аэродроме мрака,
– и почерневший от тоски кагор,
сочившийся из топливного бака.
3
И в тот же вечер я тебе сказал,
что ты, иными говоря словами,
не женщина, а облако в слезах
над нашими большими городами.
Неслабый дождь со спиртом пополам
им заливал глаза в стальной оправе,
а я сдавал спасителя ментам,
воздушный поцелуй ему отправив,
и я в упор не видел берегов,
склонялся ангел надо мной в печали,
когда мой рейтинг падал мордой в плов
с таких высот, что еле откачали.
А завтра в нашей северной стране,
в которой занят я полураспадом,
недорогих кафе во глубине
приволокут и мне канистру с ядом.
Все оживет – бумажные цветы,
убитые дорогой километры,
твой мертвый телефон и даже ты
в слепой воронке мусорного ветра.
Сойдя с парома где-нибудь в Литве,
ты мне соврешь, что путь назад заказан
и что не кровь на блузке, а глинтвейн,
разбавленный холодным польским джазом.
Повалит снег, и я услышу, как,
приняв стакан, практически в отрубе,
играет на трубе один чувак
в прокуренном насквозь варшавском клубе –
cпалив дотла огнем тяжелых нот
нутро бессонной европейской ночи,
он слишком много на себя берет,
вокзалы и пивные обесточив.
Пускай уже и музыка не та,
что доносилась с площади де Голля,
когда нас обнимала темнота
и мы тонули в ней, как в алкоголе,
но все равно – ни жить, ни умереть
нельзя, пока, растягивая соло,
царь иудейский выдувает медь
из наших разговоров невеселых.
в баре «Дредноут» ночью мне снится свинцовый дым
кошмар на улице Генделя становится вдруг родным
пену морскую с кружек ветер уносит вдаль
а черным дырам колонок вообще никого не жаль
за стойкой меняют пластинку так долго ищут ее
будто меняют родину – ну или там белье
в меню полыхает надпись – одевайся и уходи
все правильно ставят группу по имени «Бигуди»
я вслушиваюсь как реки прочь от себя бегут
злодей вытирает лезвие о майку Johnny Be Good
любовь моя говорит во сне за ледяной стеной
и море шумит в заблеванной раковине жестяной
на деле же все не так и в этот сплошной отстой
с безалкогольной музыкой приправленной кислотой
приходит местное время с улыбкой но без лица
и разводит на жалость голосом Гришковца
вот мы сидим гадаем сколько нам ждать зари
если уже бледнеют ржавые фонари
на какие еще глубины опустится не дыша
наша с тобой бессмертная силиконовая душа
разве что просигналит в память о прежних днях
тонущий супермаркет весь в бортовых огнях
и проплывут над нами спутавшиеся уже
чьи-то тела из пластика или папье-маше
только бы взять тебя когда подойдет волна
на руки словно куклу выпавшую из окна
чтоб уловить в подъезде обнимаясь с тобой
искусственное дыхание ровное как прибой
как ты эту станцию ни назови
путаясь в потемках и FM-именах
продолжается виндсерфинг во имя любви
на коротких и длинных радиоволнах
небесный ди-джей голубой плейбой
в чистом эфире расскажет тебе
что мы уходим под воду и звучит отбой
исполняемый среди ночи на медной трубе
ложись-ка рядом со мной на дно
желтая подлодка с пулей в груди
на мокром асфальте бордовое пятно
что там еще ждет тебя впереди
когда в радиорубку пускали газ
статуя свободы оживала на раз
на платье для коктейлей проливая двойной
венсеремос разбавленный феличитой
а теперь другое дело пусть грянет гром
перекрестившись самолет взлетит
голоса ставит на ноги кубинский ром
словно божий промысел набранный в петит
он закрывает студию гасит свет
пастырь гопников король шпаны
покупает револьвер в пляжном кафе
прячет его в свои драные штаны
и выходя из тени могильных плит
генштабу всего мира вышибает мозги
хотя нет патронов и курок барахлит
и ствол завязан двойным морским
В «Ливерпуле» мы сойдемся снова,
словно солнце мы похоронили в нем,
и за разговором бестолковым
время целой жизни проведем.
Белой ночью, почернев от скуки,
разведенный мост, едва живой,
немудреным символом разлуки
расцветает в небе над Невой.
Ничего уже не понимая,
вертится пластинка так, что вдруг
музыке внимает не пивная,
а портовый город, и вокруг –
на реке, в соборе, на вокзале,
в парке и в домах из кирпича,
слышно, как в прокуренном подвале
на гитарах мертвецы бренчат.
Я махну им кружкой запотевшей,
чтобы наша общая беда
в голосах, давно перегоревших,
растворилась раз и навсегда.
