Мой сладостный, мой нежный убийца
Прошу приди, вернись
Ведь с тобою может сердце моё биться
Подумай, оглянись…
Ты говоришь, что вечная жизнь проклятье,
Но я готова нести его с тобой
Я готова боятся распятия
И солнце заменить холодной звездой
Я не боюсь свою сущность изменять
Клянусь, что полюблю крови вкус
И что прошлого не буду вспоминать
Прошу всего лишь один укус
Я готова все свои стихи отдать
И песни, душу и всё что есть
Я готова свою музу прогнать
Верша свою благую месть
Жду тебя уже давно
Мой прекрасный вампир
Открываю в полночь окно
И верю, что ты изменишь мой мир.
Шагнувшие в вечную ночь.
Глаза цвета граната
Мёда и смерти вкус на губах
Проснувшись от лучей заката
Трепещет новая жизнь в холодных сердцах.
Жизнь, поменяв на вечную смерть
Опередив всех религий законы
Можно тонкой тенью лететь
Зацепляя плащом деревьев острые кроны
Глаза цвета граната
Прикосновений страстных лёд
Кровь, бред, смятение, нет возврата
Что нас этой ночью ждёт.
Мы шагнувшие в вечную ночь
Крадёмся тенями без теней
Никто и никогда не сможет помочь
В забвение ушли воспоминания прошлых дней…
Мой тёмный ангел.
Приди ко мне, приди за мной
Подари мне сладостный покой
Услышь, прошу мои мольбы
Хочу любви иной.
Я просто так душу отдаю
Тебе мой тёмный ангел её дарю.
Жду тебя уже давно
Жду когда за окном темно
Прикрой меня своим крылом
И обворожи прекрасным сном
Войди в мои мысли и тело
Скажи мне то что я услышать хотела
Тёмный ангел я теперь твоя…
Беги.
Слышишь шаги?
Тише говори.
Но ты не бойся
И успокойся.
Я с тобой.
Теряй, если хочешь, свой покой,
Но не забывай свой страх
Он с кровью на твоих губах.
Почему, если вечно ты живёшь,
То всегда о смерти поёшь?
Мне страшно за нас,
Мне страшно за нас.
Беги, спасайся,
Ночью укрывайся.
Беги, ломай замки.
Беги, ломай замки.
Спаси меня дыханьем.
Спаси меня касанием.
Меня с собой возьми
И со мною улети.
Обрати.
Я буду вечностью.
Пиршество кровавое забывай.
Крылья расправляй
И веди меня в ночи.
Инкуб.
Сад купается в серебре луны
И видит прекрасные сны
Ступает по влажной траве
Не слышно ласковый ангел ночной
В чернильной синеве
Он придёт, подарит сон иной
Обнимет нежно за плечи
Подарит поцелуев сладость
Будет шептать жаркие речи
И закипит в сердце влечение и радость.
Не покинь.
Ты изгнанник рая с глазами голубого сапфира.
Ты мой далёкий Маленький принц.
Ты откроешь мне глубины мира
И отдам я всё за щёлк ресниц.
Ты мой странник пыльных бурь.
Поэт нетленных, сложных строк.
Крылья твои ковала небес лазурь
Ты мой новый, верный пророк.
Не покинь меня, не покинь!
Призраком ночным явись.
Не покинь меня, не покинь!
В пустом зеркале отразись.
Я задёрнула бордовые шторы,
Зажгла ритуальные чёрные свечи,
Заперла двери на тугие запоры
И обнажила белые плечи.
Ты явишься ночью в мой дом
Ты вновь придёшь на мой зов.
Знаю, мы будим думать об одном,
Выпевая по каплям тёплую кровь.
Ты раб времени, мой господин.
Ты вечно юный искуситель.
Ты мне нужен только один.
Мой нежный и властный надзиратель.
Не покинь меня, не покинь!
Призраком ночным явись.
Не покинь меня, не покинь
Моей тенью обернись.
Ты войдёшь в моё тело нежно
Вонзишь в меня свои клыки
Я отдамся вся неизбежно
И падут с рук оковы-замки
Не покинь меня, не покинь
В желаньях моих вазродись
Не покинь меня, не покинь
И следующей ночью явись.
Исповедь вампира.
Как ударом тока
Душа рванулась из тела
Под ласками электрошока
Я с тобой умереть хотела
Я знаю, нет пути обратно
Там пустота небытия
И прошлое пустое безвозвратно
Но мне сейчас не нужна воля сия
Хочу я сохранить свои мысли
Не погашать сознания
Хочу подарить миру свои мысли
Разрушая каноны мироздания
Прогоняю конец ужасный, не обратимый
Ввожу себя в состояние каталепсии
Мой смысл слов неисповедимый
А ты всё бьёшься в припадке эпилепсии
Пройдут года, столетия
И все уйдут, переродятся и вернутся
А для меня часами будут тысячелетия
И ото сна в полудне мне не очнутся
Я выбираю одиночество пусть лучше оно
За то нету лжи и масок
И станет сердце пустотою полно
Я больше не приемлю игр и ласок
Это мой выбор жить в вечной смерти
Скитаться в ночи, но пощады не просить
Это мой смысл жить в вечной смерти
И человеческие души губить
Писать стихи и сжечь потом
Найти его рассказать о вечности
И каждую ночь покинув дом
Пить алую соль до бесконечности
Романтику сделать мрачней
Произнести свою исповедь
И стать ещё более сильней
Веруя в свою же проповедь.
Так что кто любит поэзию и хочет пофлудить про вампиров — пожалуйте сюда.
7. Last but not the least — стихотворение Джона Стагга с красноречивым названием The Vampyre (1810). Увы, я не нашла перевода, но язык здесь не сложный. Вкратце — к мужу по ночам приходит его друг Сигизмунд, по совместительству нечисть, а отважная жена отпугивает вампира с помощью лампы. Но увы, слишком поздно. Муж тоже погибает, и обоих друзей хоронят в одном склепе (так, Баньши больже Tanz der Vampire не показывать).
John Stagg : "The Vampyre" (1810)
Why looks my lord so deadly pale?
Why fades the crimson from his cheek?
What can my dearest husband ail?
Thy heartfelt cares, O Herman, speak!
Why, at the silent hour of rest,
Dost thou in sleep so sadly mourn?
Has tho’ with heaviest grief oppress’d,
Griefs too distressful to be borne.
Why heaves thy breast?—why throbs thy heart?
O speak! and if there be relief,
Thy Gertrude solace shall impart,
If not, at least shall share thy grief.
Wan is that cheek, which once the bloom
Of manly beauty sparkling shew’d;
Dim are those eyes, in pensive gloom,
That late with keenest lustre glow’d.
Say why, too, at the midnight hour,
You sadly pant and tug for breath,
As if some supernat’ral pow’r
Were pulling you away to death?
Restless, tho’ sleeping, still you groan,
And with convulsive horror start;
O Herman! to thy wife make known
That grief which preys upon thy heart.
O Gertrude! how shall I relate
Th’ uncommon anguish that I feel;
Strange as severe is this my fate,—
A fate I cannot long conceal.
In spite of all my wonted strength,
Stern destiny has seal’d my doom;
The dreadful malady at length
Wil drag me to the silent tomb!
But say, my Herman, what’s the cause
Of this distress, and all thy care.
That, vulture-like, thy vitals gnaws,
And galls thy bosom with despair?
Sure this can be no common grief,
Sure this can be no common pain?
Speak, if this world contain relief,
That soon thy Gertrude shall obtain.
O Gertrude, ’tis a horrid cause,
O Gertrude, ’tis unusual care,
That, vulture-like, my vitals gnaws,
And galls my bosom with despair.
Young Sigismund, my once dear friend,
But lately he resign’d his breath;
With others I did him attend
Unto the silent house of death.
For him I wept, for him I mourn’d,
Paid all to friendship that was due;
But sadly friendship is return’d,
Thy Herman he must follow too!
Must follow to the gloomy grave,
In spite of human art or skill;
No pow’r on earth my life can save,
‘Tis fate’s unalterable will!
Young Sigismund, my once dear friend,
But now my persecutor foul,
Doth his malevolence extend
E’en to the torture of my soul.
By night, when, wrapt in soundest sleep,
All mortals share a soft repose,
My soul doth dreadful vigils keep,
More keen than which hell scarely knows.
From the drear mansion of the tomb,
From the low regions of the dead,
The ghost of Sigismund doth roam,
And dreadful haunts me in my bed!
There, vested in infernal guise,
(By means to me not understood,)
Close to my side the goblin lies,
And drinks away my vital blood!
Sucks from my veins the streaming life,
And drains the fountain of my heart!
O Gertrude, Gertrude! dearest wife!
Unutterable is my smart.
When surfeited, the goblin dire,
With banqueting by suckled gore,
Will to his sepulchre retire,
Till night invites him forth once more.
Then will he dreadfully return,
And from my veins life’s juices drain;
Whilst, slumb’ring, I with anguish mourn,
And toss with agonizing pain!
Already I’m exhausted, spent;
His carnival is nearly o’er,
My soul with agony is rent,
To-morrow I shall be no more!
But, O my Gertrude! dearest wife!
The keenest pangs hath last remain’d—
When dead, I too shall seek thy life,
Thy blood by Herman shall be drain’d!
But to avoid this horrid fate,
Soon as I’m dead and laid in earth,
Drive thro’ my corpse a jav’lin straight;—
This shall prevent my coming forth.
O watch with me, this last sad night,
Watch in your chamber here alone,
But carefully conceal the light
Until you hear my parting groan.
Then at what time the vesper-bell
Of yonder convent shall be toll’d,
That peal shall ring my passing knell,
And Herman’s body shall be cold!
Then, and just then, thy lamp make bare,
The starting ray, the bursting light,
Shall from my side the goblin scare,
And shew him visible to sight!
The live-long night poor Gertrude sate,
Watch’d by her sleeping, dying lord;
The live-long night she mourn’d his fate,
The object whom her soul ador’d.
Then at what time the vesper-bell
Of yonder convent sadly toll’d,
The, then was peal’d his passing knell,
The hapless Herman he was cold!
Just at that moment Gertrude drew
From ‘neath her cloak the hidden light;
When, dreadful! she beheld in view
The shade of Sigismund!—sad sight!
Indignant roll’d his ireful eyes,
That gleam’d with wild horrific stare;
And fix’d a moment with surprise,
Beheld aghast th’ enlight’ning glare.
His jaws cadaverous were besmear’d
With clott’d carnage o’er and o’er,
And all his horrid whole appear’d
Distent, and fill’d with human gore!
With hideous scowl the spectre fled;
She shriek’d aloud;—then swoon’d away!
The hapless Herman in his bed,
All pale, a lifeless body lay!
Next day in council ’twas decree,
(Urg’d at the instance of the state,)
That shudd’ring nature should be freed
From pests like these ere ’twas too late.
The choir then burst the fun’ral dome
Where Sigismund was lately laid,
And found him, tho’ within the tomb,
Still warm as life, and undecay’d.
With blood his visage was distain’d,
Ensanguin’d were his frightful eyes,
Each sign of former life remain’d,
Save that all motionless he lies.
The corpse of Herman they contrive
To the same sepulchre to take,
And thro’ both carcases they drive,
Deep in the earth, a sharpen’d stake!
By this was finish’d their career,
Thro’ this no longer they can roam;
From them their friends have nought to fear,
Both quiet keep the slumb’ring tomb.
6. На шестом месте — Шарль Бодлер.
В мою больную грудь она
Вошла, как острый нож, блистая,
Пуста, прекрасна и сильна,
Как демонов безумных стая.
Она в альков послушный свой
Мой бедный разум превратила;
Меня, как цепью роковой,
Сковала с ней слепая сила.
И как к игре игрок упорный
Иль горький пьяница к вину,
Как черви к падали тлетворной,
Я к ней, навек проклятой, льну.
Я стал молить: "Лишь ты мне можешь
Вернуть свободу, острый меч;
Ты, вероломный яд, поможешь
Мое бессилие пресечь!"
Но оба дружно: "Будь покоен! —
С презреньем отвечали мне. —
Ты сам свободы недостоин,
Ты раб по собственной вине!
Когда от страшного кумира
Мы разум твой освободим,
Ты жизнь в холодный труп вампира
Вдохнешь лобзанием своим!"
5. Почетное пятое место занимает Колридж с "Кристабелью." Главная злодейка — очаровательная вампиресса Джеральдина с не совсем традиционной ориентацией. В приведенных отрывках она испытывает трудности во время перехода через порог.
There she sees a damsel bright,
Dressed in a silken robe of white,
shadowy in the moonlight shone :
The neck that made that white robe wan,
Her stately neck, and arms were bare ;
Her blue-veined feet unsandal’d were ;
And wildly glittered here and there
gems entangled in her hair.
I guess, ’twas frightful there to see
A lady so richly clad as she—
Beautiful exceedingly !
They crossed the moat, and Christabel
Took the key that fitted well ;
A little door she opened straight,
All in the middle of the gate ;
The gate that was ironed within and without,
Where an army in battle array had marched out.
The lady sank, belike through pain,
And Christabel with might and main
Lifted her up, a weary weight,
Over the threshold of the gate :
Then the lady rose again,
And moved, as she were not in pain.
Кристабель
Что же видит она?
Юная дева прелестна на вид
В белом шелковом платье сидит.
Платье блестит в лучах луны,
Ее шея и плечи обнажены,
От них ее платье еще бледней.
Она сидит на земле, боса,
И дикие звезды цветных камней
Блестят, запутаны в ее волоса.
[. ]
Они миновали ров, и вот
Маленький ключ Кристабель достает,
Узкая калитка легко отворена,
Как раз посредине ворот она,
Ворот, которые железом блестят,
В них может проехать целый отряд.
Должно быть, от боли, леди легла,
И вот Кристабель ее подняла
И на руках, — кто б думать мог, —
Перенесла через порог.
Но едва миновали порог ворот,
Словно не было боли, леди встает.
4.На четвертом месте — вы ни за что не угадаете! — снова Бодлер, очень плодовитый писатель когда дело доходит до вампиров
Красавица, чей рот подобен землянике,
Как на огне змея, виясь, являла в лике
Страсть, лившую слова, чей мускус чаровал
(А между тем корсет ей грудь формировал):
"Мой нежен поцелуй, отдай мне справедливость!
В постели потерять умею я стыдливость.
На торжествующей груди моей старик
Смеется, как дитя, омолодившись вмиг.
А тот, кому открыть я наготу готова,
Увидит и луну, и солнце без покрова.
Ученый милый мой, могу я страсть внушить,
Чтобы тебя в моих объятиях душить;
И ты благословишь свою земную долю,
Когда я грудь мою тебе кусать позволю;
За несколько таких неистовых минут
Блаженству ангелы погибель предпочтут".
Мозг из моих костей сосала чаровница,
Как будто бы постель — уютная гробница;
И потянулся я к любимой, но со мной
Лежал раздувшийся бурдюк, в котором гной;
Я в ужасе закрыл глаза и содрогнулся,
Когда же я потом в отчаянье очнулся,
Увидел я: исчез могучий манекен,
Который кровь мою тайком сосал из вен;
Полураспавшийся скелет со мною рядом,
Как флюгер, скрежетал, пренебрегая взглядом,
Как вывеска в ночи, которая скрипит
На ржавой жердочке, а мир во мраке спит.
