Сфинкс
Изжелта-серый, сверху рыхлый, испо́днизу твердый, скрыпучий песок… песок без конца, куда ни взглянешь!
И над этой песчаной пустыней, над этим морем мертвого праха высится громадная голова египетского сфинкса.
Что хотят сказать эти крупные, выпяченные губы, эти неподвижно-расширенные, вздернутые ноздри — и эти глаза, эти длинные, полусонные, полувнимательные глаза под двойной дугой высоких бровей?
А что-то хотят сказать они! Они даже говорят — но один лишь Эдип умеет разрешить загадку и понять их безмолвную речь.
Ба! Да я узнаю эти черты… в них уже нет ничего египетского. Белый низкий лоб, выдающиеся скулы, нос короткий и прямой, красивый белозубый рот, мягкий ус и бородка курчавая — и эти широко расставленные небольшие глаза… а на голове шапка волос, рассеченная пробором… Да это ты, Карп, Сидор, Семен, ярославский, рязанский мужичок, соотчич мой, русская косточка! Давно ли попал ты в сфинксы?
Или и ты тоже что-то хочешь сказать? Да, и ты тоже — сфинкс.
И глаза твои — эти бесцветные, но глубокие глаза говорят тоже… И так же безмолвны и загадочны их речи.
Только где твой Эдип?
Увы! не довольно надеть мурмолку, чтобы сделаться твоим Эдипом, о всероссийский сфинкс!
Примечания
Образное выражение «загадка сфинкса», восходящее к античным преданиям и применяемое к чему-либо непонятному или трудно разрешимому (по древнегреческой мифологии, загадку сфинкса разгадал Эдип, сын фивского царя Лая и Иокасты), было широко распространено в русской литературе уже в первой половине XIX века (подобно тому, как и самое изваяние сфинкса было тогда очень популярно в русском прикладном искусстве). Мы находим это выражение в известном четверостишии Пушкина о Дельвиге, направленном ему «при посылке бронзового сфинкса» (1829), и в статье В. Г. Белинского (1842) о романе Н. Кукольника («деятельность Кукольника вовсе не сфинксова загадка, для решения которой был бы нужен новый Эдип»). Популяризации этого образа в русской поэзии содействовало стихотворение Г. Гейне «Das ist der alte Märchenwald» («Этот старый сказочный лес»), служившее прологом к 3-му изданию «Книги песен» (1839), много раз переводившееся на русский язык (первый раз в «Отечественных записках» — июль 1856 г.) — иногда под заглавием «Сфинкс», — в котором есть строки:
Образ сфинкса не оставлял Тургенева на всем протяжении его литературной деятельности. Уподобление России сфинксу в первый раз встречается у Тургенева в его письме к П. Виардо от 4 (16) мая 1850 г. из Куртавнеля: «Россия подождет — эта огромная и мрачная фигура, неподвижная и загадочная, как сфинкс Эдипа. Она поглотит меня немного позднее. Мне кажется, я вижу ее тяжелый, безжизненный взгляд, устремленный на меня с холодным вниманием, как и подобает каменным глазам. Будь спокоен, сфинкс, я вернусь к тебе, и тогда ты можешь пожрать меня в свое удовольствие, если я не разгадаю твоей загадки! Но оставь меня в покое еще на несколько времени! Я возвращусь к твоим степям!» Об этом же Тургенев вновь вспоминает в письме к В. Делессер от 16 (28) июля 1864 г. из Баден-Бадена: «Мои раздумья часто шли в том же направлении, что и ваши — и сфинкс, который будет всегда перед всеми возникать, смотрел на меня своими неподвижными, пустыми глазами, тем более ужасными, что они отнюдь не стремятся внушить вам страх. Мучительно не знать разгадки; еще мучительнее, быть может, признаться себе в том, что ее вообще нет, ибо и самой загадки не существует вовсе». Ср. стихотворение Ф. И. Тютчева, написанное в августе 1869 г.:
Стихотворение «Сфинкс» есть также у Я. П. Полонского; Тургенев писал о нем автору 6 (18) декабря 1879 г.: «Твое стихотворение Сфинкс недурно — но как-то холодновато и отзывается деланностью».
Указанные параллели не исключают возможности предположить, что стихотворение Тургенева генетически связано с упоминаемым Герценом «неразгаданным сфинксом русской жизни». В главе XXX четвертой части «Былого и дум» Герцен писал о двух противоположных разгадках, которые давали этой неразрешимой задаче западники и славянофилы: «Чаадаев и славяне равно стояли перед неразгаданным сфинксом русской жизни, — сфинксом, спящим под солдатской шинелью и под царским надзором; они равно спрашивали: „Что же из этого будет? Так жить невозможно: тягость и нелепость настоящего очевидны, невыносимы — где же выход?“ — „Его нет“, — отвечал человек петровского периода, исключительно западной цивилизации, веривший при Александре в европейскую будущность России. „Выход за нами, — говорили славяне, — выход в отречении от петербургского периода, в возвращении к народу, с которым нас разобщило иностранное образование, иностранное правительство; воротимся к прежним нравам!“» Далее, подробнее характеризуя пристрастия славянофилов «к старинным неуклюжим костюмам», Герцен приводит анекдот о «мурмолке» К. Аксакова: «„Во всей России, кроме славянофилов, никто не носит мурмолок. А К. Аксаков оделся так национально, что народ на улицах принимал его за персиянина“, — рассказывал, шутя, Чаадаев». Хотя эта же шапка — «мурмолка» упомянута была Тургеневым в выпущенной впоследствии сатирической XXVIII строфе его поэмы «Помещик» (наст. изд., т. 1, с. 478), но очень вероятно, что именно приведенные слова Герцена внушили Тургеневу заключительные строки данного стихотворения в прозе («… не довольно надеть мурмолку, чтобы сделаться твоим Эдипом, о всероссийский сфинкс»). Во французском переводе (Revue politique et littéraire, 1882, № 25, p. 774) вместо слова «мурмолка», непонятного французам, прямо сказано: «славянофильский колпак» (un bonnet de slavophile).
184. О прекрасный сфинкс! Разреши мне / удивительную загадку! / Я думал о ней / уже многие тысячи лет.
