К 80-летию В.И. Белова
* * *
Пожалей меня, пощади,
С грозовой не своди дороги,
Чтоб горел и горел в груди
Неуемный огонь тревоги.
Слишком мало в запасе дней,
Слишком многое сделать надо.
Пощади меня, пожалей,
Не считай тишину наградой.
Так бы жить вот, чтобы ни дня
Без ветров ошалелых, резких.
Пострашнее меча и огня
Абажуры да занавески.
Если ж я — что всего страшней —
Поверну с грозовой дороги,
Не щади тогда, не жалей,
Разожги мне огонь тревоги.
1960
* * *
Мне память ваша дорога,
я только с ней, друзья, бессмертен
и так же страшен для врага,
как это было в сорок третьем.
Припомните последний бой.
Я умер на степном пригорке,
не дописав письмо домой,
не докурив паёк махорки.
Был голубым небесный свод,
он потемнел от смертной пыли.
Вы без меня ушли вперед
и без меня врага добили.
А я лежал без чувств и сил,
уже не слыша гул сражений,
я у Отчизны попросил
земли родимой две сажени.
Весной нарядится земля, —
как много было мирных весен, —
я слышу шорох ковыля
и перелив девичьих песен,
и шум ветров в степных лугах, —
я слышу все, друзья, поверьте!
Мне ваша память дорога,
лишь с ней я неподвластен смерти.
1958
* * *
Коль работать идешь —
Рукава засучи,
В одиночку поешь —
И в строю не молчи.
Поле вспахано — сей,
Потянулся — бери,
Замахнулся — так бей,
Намекнул — говори!
Есть лишь правда и ложь,
Кто не здесь — значит, там,
Не с друзьями идешь —
Значит, служишь врагам.
Хорошо, коль дожил
Ты до поздних седин
Презирающим гниль
Золотых середин!
1961
Россия
Она меня не приласкала,
а обняла с железной хваткой,
жалеть и нянчиться не стала,
в борьбу втянула без остатка.
Борьба! Какое, скажут, слово-то, —
давно оскомину набило,
но в мире, надвое расколотом,
меня оно всегда будило.
Будило утром, днем и вечером
от сна, от голубого детства.
Борьба! И больше делать нечего,
и никуда уже не деться.
А мир, велик, суров и радостен,
моей Отчизной огорошен,
все меньше в жизни дряхлой гадости,
все больше свежести хорошей!
Но если я уйду из боя
для тишины и для бессилья,
ты не бери меня с собою,
ты прокляни меня, Россия!
1961
Ива
Июня шепот луговой
она забыть никак не может,
его несмелый первый зной
алмазов зимних ей дороже.
Но, нежность прежнюю храня,
она, как и ольха-соседка,
отдаст в объятья декабря
свои тоскующие ветки.
Минуют вьюги, холода,
и снова к той лесной опушке
придет июнь. Но никогда
он не простит свою подружку.
1956
* * *
На родине моей
Сегодня листопад.
Октябрь стрижет
Лесную шевелюру.
В пустых полях,
За древними домами
Усатой рысью
Ходит тишина,
И только слышно,
Как в стальное небо
Вбивает осень
Журавлиный клин
Да тракторный
Усталый рокоток
В последний раз
Дробится над землей.
Не жди меня,
Веселая страна,
Тебе нужна
Твоя пора покоя,
Укутывайся
Снежной телогрейкой,
Дыши глубоко
Свежими ветрами,
Пусть отдохнут
От летней канители
Родимые ложбины и бугры.
А я боюсь покоя своего,
Как раз уснешь
И больше не проснешься —
Спокойствие души
Необратимо.
1965
* * *
В жизни есть негаданная милость.
Будто пробуждение от сна,
снова неожиданно явились
родина, свобода и весна.
Ни поклажи, ни командировок,
только путь на радостный порог.
Этот путь нетруден и недолог, —
для кого же я его берег?
Всю укрепу внутреннего грима,
злую гарь житейского костра
нежно-нежно смыли с пилигрима
синие апрельские ветра.
Эти звезды вешними ночами
в голубой хоромине лесной
вновь меня тихонько повенчали
с родиной, свободой и весной.
Бьется сердце чище и безгрешней,
кажутся фальшивыми слова.
Над моею позднею скворешней —
Вечная сквозная синева.
1967
Колокол
Лежала руда немая,
веками молчала медь,
над ней жеребцы Мамая
свою находили смерть.
Сушились ковыльные бороды,
ветра поднимали свист,
но вот из-под Ново-города
сюда молодцы сошлись.
И плюнул старшой налево
и заступ зажал в ладонь,
земля растворила чрево,
лихой запылал огонь.
Предвестница звонкой славы,
накопленной в тыщи лет,
как будто кисель кровавый,
недолго кипела медь.
Молчать она не устала,
что зычен, широк и густ,
раскованный крик металла
будил молодую Русь.
Качался под небом колокол,
дымилась над Русью гарь,
окутанный звонным пологом,
оглох не один звонарь.
Широко гуделось, важно,
да колокол люб не всем,
похожий на кубок бражный,
а может, на бранный шлем.
Чем гул его был просторней,
тем ближе таилась месть:
язык выдирали с корнем,
валили в соседи крест.
Уплыли гульба и сеча
из медной его судьбы,
горластый наследник веча
попам угодил в рабы.
Висит над церковной крышей,
земные забыв дела.
Уж лучше б мортира лишняя
в Петровом полку была!
1967
Валерию Гаврилину
Нет! Я не падал на колени,
и не сгибался я в дугу,
но я ушел из той деревни,
что на зеленом берегу.
Через березовые звоны,
через ольховые кусты,
через колхозные заслоны
и все контрольные посты.
Мостил я летом и зимою
лесную гибельную гать.
. Они рванулись вслед за мною,
но не могли уже догнать.
Они гнались, гнались недаром —
я скинул тягостный покров,
увидел дым былых пожаров
и высыхающую кровь.
Сквозь дикий свист вселенской злости
шагну ль еще немного вспять —
заноют праведные кости
и слезы детские вскипят.
Так пусть одни земные кремни
расскажут другу и врагу,
куда я шел из той деревни,
что на зеленом берегу.
1968
На смерть Николая Рубцова
О, как мне осилить такую беду —
явилась и тучей нависла.
Не скроюсь нигде, никуда не уйду
от этого подлого смысла.
Подсчитано все, даже сны и шаги.
Как холят тебя и как любят!
Но губят меня не они, не враги, —
друзья уходящие губят.
Как будто позор предстоящего дня
узнали и — рады стараться —
один за другим, не жалея меня,
в родимую землю ложатся.
Мне страшно без них! Я не вижу ни зги,
ступаю, не чувствуя тверди.
Кого заклинать: не отринь, помоги,
в безжалостный час не отвергни?
Ни Бога, ни Родины. Лишь Мавзолей
и звезды, воспетые хором.
и, тихо мерцая, светило полей
горит над бессонным Угором.
1971
* * *
С лица Земли почти что стертая,
оскорблена, разорена,
моя родная, полумертвая,
получужая сторона,
в угоду всем друзьям-приятелям,
с которыми поем и пьем,
неужто в твоего предателя
я превращался день за днем?
1982
Надпись на книге для Станислава Куняева
О Родине душа моя болит.
Она скорбит по вырубленным сечам,
по выкачанным недрам и названьям
засохших рек и выморочных сёл.
Болит душа.
И странен отголосок
душевной боли — мой веселый смех
среди друзей, среди живых и павших,
сплоченных снова вражеским кольцом.
1982
Новогодняя песня
Анатолию Заболоцкому
Когда вокруг ни друга, ни врага,
когда толпа знаменами полощет, —
на горький дым родного очага
я каждый раз иду как бы на ощупь.
В лесном краю никто меня не ждет,
кольцом ворот побрякаю для вида.
В моем окошке тает синий лед,
а в сердце тает горькая обида.
Клубится в небо белый-белый дым.
едва умоюсь снегом белым-белым,
я становлюсь как прежде молодым,
я становлюсь удачливым и смелым.
И в этот час печная головня
дороже мне, чем телефонный вызов.
Пускай друзья пируют без меня,
пусть не меня дурачит телевизор.
Перед огнем родного очага
я голубую полночь повстречаю
и в тишине за друга и врага
налью густого лагерного чаю.
1985
* * *
И врагу никогда не добиться,
Чтоб склонилась твоя голова,
Дорогая моя столица,
Золотая моя Москва.
Из песни военного времени
Заросла ты, Москва, бузиной,
и тебя поделили по-братски
атлантический холод ночной
и безжалостный зной азиатский.
Не боялась железных пантер,
у драконов не клянчила милость,
отзовись, почему же теперь
золотому тельцу поклонилась?
Все заставы сгорели дотла,
караульщики слепы и глухи,
и святые твои купола
облепили зловещие духи.
Притомясь в поднебесной игре,
опускаются с ревом и писком
в тишину на Поклонной горе,
в суету на холме Боровицком.
Днем и ночью по жилам антенн
ядовитая влага струится.
Угодила в египетский плен
золотая моя столица!
1993
Молитва
О Боже мой! В тиши лесов
в безлюдьи дедовских угодий
освободи от праздных слов
и от назойливых мелодий.
От суеты и злобы дня
спаси и впредь, спаси меня.
Покуда в душах ералаш
и демократы жаром пышут,
я обновлю колодец наш
и починю родную крышу.
Не дай устать моим рукам,
еще.
прости моим врагам,
от ихних премий и наград
убереги в лесу угрюмом,
но вечевой Кремля набат
не заслони еловым шумом!
не допусти сгореть дотла,
пока молчат колокола.
1991
* * *
Кто накормит страну?
Модное восклицание
С дубовых трибун и с гнилых парапетов,
блюдя митинговую вашу страду,
не стыдно ли вам перед белым-то светом
истошно орать: «Накормите страну!»?
хотите забыть грабежи и расправы
и слезы детей в заполярном снегу.
Но даже в дыму алкогольной отравы
я эту обиду забыть не могу.
Учили меня вы пером и наганом,
стыдили, корили под красным гербом,
когда бунтовал — нарекли хулиганом,
когда я терпел — обзывали рабом.
Прощаю вам все: отчужденье столицы
и светлого Севера черную ночь,
но хлеб из чужой, из заморской пшеницы,
поверьте, жевать не хочу и невмочь.
Я всех накормлю.
Но оставьте в покое
на Древней Земле, у травы молодой!
Не трогайте избу мою над рекою
и белую церковь над синей водой!
1990
Вологодская земля — родина известнейшего русского писателя Василия Белова. Все его творчество было связано с жизнью северной деревни, его книги «Лад» и «Повседневная жизнь Русского Севера» — энциклопедия народного северного быта и культуры. Не всем близки общественно-политические взгляды Белова, но вряд ли кто сомневается в масштабе его художественного дара и масштабе личности. А личность его сформирована Русским Севером.
Содержание
Целительный Север Василия Белова
Согласно русской пословице, север начинается с Вологды. Деревня Тимониха, где в 1932 году появился на свет Василий Иванович Белов, спряталась в медвежьем углу вологодской земли, куда до сих пор не проложена асфальтовая дорога. Мама, Анфиса Ивановна, родила его прямо в бане. Она не помнила, какого числа это случилось: то ли за неделю до Покрова, то ли после. Поэтому день своего рождения Василий Белов придумал сам — 23 октября.
Летом 1964 года писатель пригласил к себе в родную Тимониху своего закадычного друга Василия Шукшина, который в ту пору испытывал творческий кризис и нуждался в восстановлении душевных сил. Спустя время, Василий Макарович написал Василию Ивановичу такие строки:
«Друг милый, как мне понравилось твое вологодское превосходство в деревне! И как же хорошо, что эта деревня случилась у меня! И все-таки: помнишь ту ночь с туманом? А внизу светилось только одно окно — в тумане, мгле. Меня тогда подмывало сказать: ““Вот там родился русский писатель”. Очень совпадает с моим представлением — где рождаются писатели».
Примечательно, что за год до этого другой известный писатель — Юрий Казаков — также вылечил Русским Севером душевное здоровье своего друга Евгения Евтушенко, пригласив поэта в «творческую командировку» в Поморье…
Деревенский космос Василия Белова
Деревня была источником вдохновения и душевных сил для многих русских людей, не исключая Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Лескова, Толстого и прочих классиков. «Тихая моя родина, ты все так же не даешь мне стареть и врачуешь душу своей зеленой тишиной!», — писал Василий Белов в рассказе «На Родине».
Наряду с такими писателями-деревенщиками, как Виктор Астафьев и Валентин Распутин, Белова считали «прямым и законным наследником русской классики». Хотя он сам не выделял деревенскую прозу в отдельное литературное направление. Да и в силу врожденной скромности Василий Иванович, по собственному признанию, стыдился считать себя «писателем», даже когда в 1966 году к нему пришла первая всесоюзная слава после публикации повести «Привычное дело».
Конечно же, деревня, откуда вышла вся Россия, для Белова — это нечто большее, чем только «приют спокойствия, трудов и вдохновенья». Он осмысливает ее как целый космос — начало начал народной жизни, в основании которой лежит «лад» крестьянского мира с его вековым ритмом и цикличностью. Всю красоту и разнообразие этой гармонии Белов открывает в своих фундаментальных этнографических трудах по бытописанию северной деревни — «Лад» и «Повседневная жизнь русского Севера».
Неслучайно эти энциклопедии сельского быта написаны потомственным крестьянином, родившимся в деревенской бане. Закономерным кажется и тот факт, что Белов — уроженец Русского Севера, где в силу разных исторических причин сохранились нетронутыми целые пласты национальной культуры и народного творчества. К любому чуждому культурному влиянию здесь сохранялось более чуткое и чувствительное отношение, чем где бы то ни было. В устах жителя северной деревни следующие слова звучат органично и убедительно:
«Мир для человека был единое целое. Столетия гранили и шлифовали жизненный уклад, сформированный еще в пору язычества. Все, что было лишним, или громоздким, или не подходящим здравому смыслу, национальному характеру, климатическим условиям, — все это отсеивалось временем. А то, чего недоставало в этом всегда стремившемся к совершенству укладе, частью постепенно рождалось в глубинах народной жизни, частью заимствовалось у других народов и довольно быстро утверждалось по всему государству» («Лад»).
Творчество Белова взросло на прочном фундаменте исконных крестьянских традиций, и в своих очерках о народной эстетике он обосновывает их спасительную для современного человека силу: «Культура и народный быт обладают глубокой преемственностью. Шагнуть вперед можно лишь тогда, когда нога отталкивается от чего-то, движение от ничего или из ничего невозможно» («Повседневная жизнь русского Севера»).
Семейный уклад, годовой круг трудовых будней и праздников, ремёсла, одежда, кухня, язык — за всем этим стоит мудрый и несокрушимый опыт предков. И эту величайшую красоту человек обязан бережно хранить и передавать потомкам:
«Всё было взаимосвязано, и ничто не могло жить отдельно или друг без друга, всему предназначались свое место и время. Ничто не могло существовать вне целого или появиться вне очереди. При этом единство и цельность вовсе не противоречили красоте и многообразию. Красоту нельзя было отделить от пользы, пользу — от красоты. Мастер назывался художником, художник — мастером. Иными словами, красота находилась в растворенном, а не в кристаллическом, как теперь, состоянии» («Повседневная жизнь русского Севера»).
Тревоги Василия Белова
Василий Иванович не скрывал пессимизма, с которым он смотрел на мировое развитие и в частности на судьбу России. Он был уверен, что человечество выбрало не тот путь, и технический прогресс — лишь дьявольская ловушка, которая разрушает веками вскормленные традиции, наносит непоправимый ущерб природе, а главное — несет духовную деградацию человека.
Величайшей трагедией России Белов считает «раскрестьянивание крестьян», которому положила начало коллективизация 1930-х годов, и медленное умирание деревни:
«Произошло самое страшное, — писал он, — отчуждение крестьянина от земли, леса, животных, даже от строительства собственного дома. Потому без воспитания в человеке чувства земли, чувства хозяина не возродится и крестьянство… Земля перестала быть для крестьянина родной, необходимой».
Тотальную урбанизацию он считал темной, страшной силой. В его мировоззрении все зло порочной цивилизации сконцентрировано в «неуправляемом городском пространстве», где субкультура отчуждает человека от дома, семьи, предков, Родины:
«Вышедший из человеческого подчинения, гигантский город расширялся по зеленой земле, углублялся в ее недра и тянулся ввысь, не признавая ничьих резонов» («Всё впереди»).
В своем творчестве, как и в активной общественной деятельности, Белов всецело отдавал себя борьбе с могучей стихией глобального зла, уничтожающей неповторимый крестьянский мир с его вековым «ладом». Он никогда не боялся плыть «против течения»: его современник Василий Аксенов считал, что Белов шел к диссидентству более коротким путем, чем он сам, но советский идеологический аппарат ловко использовал творчество «деревенщиков» в своих целях.
По собственному признанию Белова, партийный билет был для него единственным способом активно жить, и, будучи членом КПСС, в своей прозе он не задумываясь разрушал в пух и прах основы соцреализма. В его дилогии «Кануны» и «Год великого перелома» ярко обозначен крах «крестьянской вселенной», начавшийся в довоенное время.
В 1989 году с депутатской трибуны II съезда народных депутатов СССР он не боялся бескомпромиссно требовать реабилитации крестьян, репрессированных и раскулаченных в сталинские годы, создать национальные русские СМИ, вернуть храмы и монастыри прежним владельцам, восстановить исторические названия городов, улиц, площадей. Выступая от лица земляков — вологодских избирателей, он подчеркивал, что «это не просьба, а требование».
На посту председателя правления «Общественного комитета спасения Волги» он самоотверженно боролся против Минводхоза, внедрявшего зловещий проект переброса стока северных рек в эту главную водную артерию европейской России.
Со всех трибун Белов неустанно напоминал, что «Россию всегда спасала крестьянская изба» («Все впереди»), а любое подражательство Западу и вообще чуждой культуре он называл «чужебесием». Отношение к его политическим взглядам очень неоднозначное, но и сторонники, и противники знали, что он никогда не притворялся, не играл на публику и ни к кому не подстраивался, он всегда был абсолютно искренен.
Одним из главных дел его жизни было возрождение Никольского храма в родной Тимонихе. Он не жалел на это ни своих сил, ни средств, и сам устанавливал на куполе дубовый крест. Церковь освятили в 1992 году, но вот беда: ее неоднократно грабили местные жители, а родная деревня Белова на сегодняшний день почти вся опустела, как и сотни тысяч других крестьянских поселений по всей необъятной России.
Нынче в Тимонихе нет прежней жизни. Зато, благодаря рабу Божьему Василию, который похоронен на деревенском погосте у своего родного Никольского храма, его малая родина стала настоящей достопримечательностью. Сюда ежегодно съезжаются многочисленные почитатели таланта этого великого русского писателя, которые остаются верными его мудрым словам: «Человек счастлив, пока у него есть Родина. Как бы ни сурова, ни неласкова была она со своим сыном, нам никогда от нее не отречься».
На заставке: рабочий кабинет писателя в Тимонихе
