Рассылка Пикабу: отправляем лучшие посты за неделю 🔥
Спасибо!
Осталось подтвердить Email — пожалуйста, проверьте почту 😊
Содержание
Комментарий дня
Вакансии Пикабу
Рекомендуемое сообщество
Сообщество людей готовых на бескорыстной основе разыгрывать игры и программы размещённые на сервисе Steam.
Пикабу в мессенджерах
Активные сообщества
Тенденции
Через год на Марсе отыщут жизнь и большие белые облака.
Расползутся реки, как нити жил, разрумянит небо зарей закат. Из недр мёртвой почвы пробьется рожь, прорастет сиреневая трава, и прольется первый весенний дождь, заполняя полое брюхо рва. Я построю маленький космолёт, чтоб хватило места для нас двоих. Пронесутся месяцы, сгинет год — мы покинем лоно своей Земли.
Не болей, любимая, не болей. Вот опять в крови белый твой платок. Я хотел обнять бы тебя сильней, да боюсь, рассыплешься, как песок. Я спою тебе о большой Луне, выпей чай с шалфеем и отдохни. На обоях, в вязкой январской тьме, пляшут точки — ёлочные огни. Погляди, наш кот льнет к твоим ногам, мы с тобой его заберем на Марс, и представим звёздным смешным котам, чьи глаза похожи на белый кварц. Где пролито лунное молоко, он за хвост поймает комету-мышь, а потом, свернувшись большим клубком, будет песнь мурлыкать, пока ты спишь. Там, на Марсе, будет уютный дом, занавески с рюшами и герань. Мы покрасим стены в небесный тон и вставать не будем в такую рань. Мы посадим жимолости кусты и черёмуху, разобьем цветник. Календарные позабыв листы, будем жить моментами, ради них. Там не будет боли, плохих газет, новостей о смерти и о войне. Только на песке твой неровный след, только фото общее на стене.
Засыпай, любимая, нужно спать, сон отгонит хворь и тревоги прочь. Мы летим над городом, и кровать звездолётом станет на эту ночь. Верь моим словам, я не знаю лжи, засыпай счастливой в моих руках.
Мой дорогой отец, пребывающий в анабиозе,
я ищу лекарство, надеюсь на скорый успех.
Наш далекий город раскрасила ранняя осень,
я узнал эту новость от тех, кто сейчас на Земле.
Я поставил на »Сириус» двигатель, новый, хороший.
Мы исследуем космос, (я и мой робот Сэм).
Сэм немого скрипит, он, кажется, слишком изношен.
Я нашел неполадки в одной из внутренних схем.
На обед ем удон и жареных осьминогов,
иногда, по субботам, готовлю коричневый рис.
На планете К-40 искали присутствие Бога.
Не нашли. Млечный путь довольно тернист.
Я всегда ждал тебя из полетов, один собирался в школу.
надевал рюкзак и завязывал крепко шнурки.
И в наушниках слушал запись — твой простуженный голос.
Ты рассказывал сказку, и я прекращал хандрить.
Мои ноги тонули в ботинках, плечи — в огромной куртке,
я курил сигареты, стреляя у старших ребят.
Я, наверное, был одиноким в токийских глухих переулках,
часто плакал по матери, и очень скучал без тебя.
Помню, был Новый Год, я шел по дороге к храму,
написать на дощечке молитву за нас двоих.
Телефонный звонок раздался из глотки кармана,
шумно дышащий город внезапно стал очень тих.
Так случается, знаю. И люди зовут это кармой.
Неудачная карта — как чья-та погибшая жизнь.
Незакрученный винтик, пожар по законам жанра,
Помню, как мое сердце с разбегу шагнуло вниз.
Мой дорогой отец, пребывающий в анабиозе,
через шесть месяцев в Киото придет весна.
Я возьму с собой Сэма и прилечу к тебе в гости.
А пока — спокойного сна тебе,
В этом дрянном космическом звездолёте
В этом дрянном космическом звездолёте,
больше похожем на памятник дадаизму,
старый бобинник рыдает по Миннесоте,
чахлым магнитно-катушечным атавизмом.
Двигатель на какой-то предсмертной тяге,
тщетно пытается выйти на третью скорость.
Космос хорош напечатанным на бумаге,
где в лёгкой дымке блестит Вероникин волос.
Сколько ещё световых кочевать во мраке?
Вспышкам кометы я радуюсь, как ребёнок.
Роботу-технику выдумал кличку Лакки,
выставил на экранах сплошной зелёный.
Джуди, ты видишь Землю во тьме кромешной?
Твой тихий вздох прерывается белым шумом.
Радиоволнам не выразить нашу нежность,
память-песок разнесло по углам самумом.
Джуди, я позабыл все простые вещи:
давку в метро и кофейную муть в стакане.
В бедной моей голове разрушения хлеще,
чем от падения метеорита на Юкатане.
В складках материи тёмной не сыщешь бога,
сможем ли мы воссоздать его как идею?
Я бы хотел прошвырнуться по Орчард-роуд,
встретить похмельное утро в плохом отеле.
Я бы хотел по колено залезть в сугробы,
и пропустить сквозь пальцы речную воду,
Вместо полёта в объятьях стального гроба,
спать в летнем парке под пологом небосвода.
Джуди, соври, (всё равно твоих глаз не видно),
будто в скитаниях ты отыскала Землю.
Я говорил с марсианским всезнайкой-гидом
о вероятности множества измерений.
Мир умирал, пока мы напивались в барах,
куревом, хохотом, похотью наслаждаясь.
Нашу планету взорвав и отдав пожарам,
как же мы потрясающе облажались.
Я заплатил бы за малое очень много,
если б имел хоть что-то, на самом деле:
снова услышать лай своего бульдога,
выстоять очередь в пятничном »Кэш энд Керри».
Это мой крест — быть живым на костях планеты,
грея озябшие пальцы в карманах худи,
тщетно травиться просроченной сигаретой.
[Лучше бы мы с тобой умерли тоже, Джуди]Мой друг, одинокий и странный парень
Мой друг, одинокий и странный парень, рожденный в руках сентября, цветные тату прячет под рукавами, под темными стеклами — взгляд. Он дальний потомок индейцев апачи, вихрастый и юный зверь. Похож на котов, горделиво-бродячих, на брошенных всех детей. В его рюкзаке ты отыщешь конфеты, блокнот на полсотни страниц. Он верный хранитель чужих секретов, не помнящий чисел и лиц.Он тянет меня — то взобраться на гору, то вдруг — покорить океан. Да только нельзя отпроситься с работы, аврал и не выполнен план. Вот он говорит: »в понедельник, в семь тридцать, поехали на Кавказ. Там небо, в которое можно влюбиться, созвездия — россыпью страз!» Но я с головой погружаюсь в отчеты, как друг мой ныряет в моря. Работа, зарплата, усталость, зевота — рутины устойчивый ряд.
Друг пишет мне письма с тибетских нагорий, шлёт фото песков Тимбукту. »В Сахаре на редкость красивые зори, а в Лондоне смог поутру. А завтра махну автостопом в Канаду, оставив Техас за спиной». Он видел Пекин, и Париж, и Неваду, его мир большой и чудной.
Он носит обидное имя »бездельник», ну кто он? — художник, поэт. А как же тогда зарабатывать деньги, оплачивать воду и свет? Он моется в речках, питается скудно, он редко когда чист и сыт. Встречает рассвет, зябко кутаясь в куртку, растрепан, не стрижен, небрит. Ему все пророчат забвение, бедность, смеются ехидно и зло. Корят за загар, (благороднее бледность), бросаются стрелами слов.
Я тоже качаю порой головой: »а стоило б взяться за ум. Ведь сила в деньгах, ты еще молодой, ступай в мир расчетов и сумм. Получишь квартиру, машину и дачу, и кучу престижных вещей. Тебя все в округе зовут «неудачник», давай же, взрослей поскорей». Друг мне отвечает смешком и улыбкой, ударив легко по плечу: »монетное счастье непрочно и зыбко, пойми, я его не хочу».И снова расходимся в разные степи: я в офис, а он на вокзал. «Смотрю, не устал еще прятаться в склепе? — а я бы тебе показал: рассветы и горы, моря и пустыни, туземцев и диких зверей. Как солнце на Севере тает и стынет, как свеж и прохладен Борей. Увидел бы старые стены Китая, Сеульскую башню в огнях. Услышал бы песни песков в Казахстане, узрел бы индейский обряд. В моем рюкзаке сотни воспоминаний, эмоций, восторгов и чувств. Что будет с тобой, когда денег не станет? — ведь ты так измучен и пуст? Мои фотокарточки с видами моря, ценней, чем твоя Master Card. Вот ты в кандалах, я же — вечно свободен. И счастлив в Господних руках».
И он выбирает такую дорогу, где раньше никто не ступал. Чтоб снова исчезнуть из виду на годы, в смешении джунглей и скал.И в дни выходных я лежу на диване, и вертится мысль в голове:
»а может мой друг, что и беден, и странен — счастливейший человек?».
Бог едет в маршрутке, больной и угрюмый, потертая куртка и вязаный шарф. В нем сотни сомнений и пять лишних рюмок. На карте — еще десять дней ни гроша. В замерзшее небо врезаются кроны облезлых деревьев, на улицах грязь. В далекой стране цветут анемоны, хорошие люди и честная власть. Бог шаг ускоряет, идя мимо церкви — опять побирушки, калеки, трэшак. Собака голодная, (бросил наверно, ее на помойке какой-то мудак). И что-то глаза раздражающе щиплет, а в глотке тяжелый и вяжущий ком. »Ты мог бы помочь» — голос совести сипнет. »Дать бедным на хлеб, псу найти новый дом.» Но Бог продолжает шагать без оглядки: »у всех жизнь тяжелая, это злой рок. Им небо поможет, все будет в порядке. А что я могу? Ведь я вовсе не Бог.»
Бог хочет уехать в страну анемонов, он копит усердно и учит язык. Под домом его расцветают пионы, но Богу, конечно, нет дела до них. Газеты кричат о войне неизбежной, горит революции пламенный стяг. Сезоны привычно меняют одежду. Бог думает: »все что творится — пустяк.» Все больше бездомных, все меньше довольных. Все чаще от боли сжимает виски. Бог шепчет устало: »ну, хватит, довольно. Ведь мне все равно никого не спасти.» Бог вовсе не сволочь, он жаждет покоя, как каждый, живущий в потоке веков. Он просто не знает, (и в этом-то горе), что каждый, рожденный на свете — есть Бог.
* Бог вертит в руке самокрутку сырую, разбитые губы царапает дождь. Свистят за поселком снаряды и пули. По телу — знакомая злобная дрожь. Страна анемонов и красных деревьев лежит под ногами, разбитая в прах. Здесь все одинаковы — немцы, евреи, нет разницы в расах, есть глупость в умах. Ползут по костям бестолковые танки. Рычит пулемет: »тра-та-та, тра-та-та». Мир встал на дыбы, повернулся изнанкой, но как же его сердцевина пуста. Бог курит и плачет, и сам не заметив, что вместо воды из глаз капает кровь. А душный июльский отравленный вечер, хоронит под небом погибших богов.
Там, где сила воды встречается с силой земли, и над лбом океана восходит небесный пожар, там лежат на песке погибшие корабли, их большие бока день за днем поедает ржа. Там летают над волнами чайка и альбатрос, и горячее солнце тянет к воде лучи, обжигая вонзенный в песок корабельный нос, а вода в океане вибрирует и урчит. Там спокойно и тихо, и мягко поет прибой. И как будто огромные туши мёртвых китов, там лежат корабли, что уже не придут домой, вспоминая давно покинутых моряков.
Они снятся мне третий год и четвертый день: галеоны, фрегаты, бриги и крейсера. Как на пляж бесконечный ложится большая тень, зацепившись за ванты, болтаются паруса. Там лежат у воды тяжелые якоря, клочья порванных флагов цепляются за бушприт. И над кладбищем этим, восходит огнём заря, и обшивка бортов, нагревшись, как печь, шипит. Там линкоры соседствуют с деревом и смолой, а разбитые мачты занесены песком. И качается небо над поднятой головой: купорос и лазурь, да лунное молоко.
Там шагает по берегу сгорбленный и седой, незнакомый знакомец, Кристофер-капитан. Его грубая кожа окрашена в медь зарей, а к ногам обнаженным ластится океан. Он глотает табачный дым и холодный ром, вытирая ладонью слезы с небритых щек. Это старое кладбище — будто его второй дом, где проходит за месяцем месяц, за годом год. Его верный корабль покоится на песке, старый Кристофер плачет, скрючившись, у руля. Я смотрю на него, и пульсирует боль в виске, странным чувством, что Кристофер — это я.
И когда забирается утро в мою постель, я с трудом разлепляю заспанные глаза. Перед взором маячат обломки разбитых рей, а оконные шторы похожи на паруса. И сон кажется явью, а явь — бесконечным сном. И соленое море из крана течет в стакан. За бетонными стенами чудится грохот волн, между ребрами пенится яростный океан.
И когда одряхлеют кожа моя и плоть, седина паутиной осядет на бороде, я оставлю свой дом, и опираясь на трость, я пойду умирать на кладбище кораблей.
Я расскажу тебе сказку о человечности, сказку о вечности я тебе расскажу. Небо качает звезды ладонями млечными, тихо ползет по облаку желтый жук. Мир на планете зиждется на неравенстве долларов, евро, юаней, рублей и вон.
Дженнифер Джонс не родилась неправильной.
Были неправильны мистер и миссис Джонс.
Школьная жизнь похожа на горки американские: завтра — падение, ну, а сегодня — взлёт. Ссадины на коленях заклеив пластырем, Дженнифер Джонс поднимается и идёт. Форма в пыли и юбка совсем измятая, драка сегодня со счетом четыре|ноль. И синяки расползаются темными пятнами, очень непросто быть на Земле другой. Ей не нужны ни платьица, ни косметика, лучше с мальчишками бегать бы по двору. Галстук носить, лениво считать созвездия, да у соседки выкрасть бы поцелуй. Как ей ходить, задыхаясь, цепляясь рюшами? Складывать губы восторженной буквой »о»? Если машинки были ее игрушками, а от нарядных кукол несло тоской.
И когда мать приходит из школы, гневная, (»знаете, Вашей дочери нужен врач»), от ее крика мелко трясутся стены, и превращается в хрипы надрывный плач. Хватка отца безжалостная и цепкая, и на щеке от пощечины красный след. Каждое слово падает камнем, центнером, быть храбрым воином трудно в пятнадцать лет.
Только приказ родительский был не выполнен — у пациента под ребрами пустота. То, что сломалось — не склеить, да и не выпрямить.
Дженнифер Джонс делает шаг с моста.
Саймону Ли семнадцать — года тяжелые. Клёпки на куртке, да в глотке горчит табак. Вместе с друзьями опять прогуляли школу, тяжесть гитары лежит на его руках.
Взрослые всё решили — он будет доктором. Важный хирург, и в банке солидный счет. Будет квартира с большими стеклянными окнами, вид на красоты города круглый год.
Как объяснить им, что тошно от анатомии, от вида крови крутит узлом живот. Он живет музыкой. Он дышит ей и в ней же тонет, по вечерам в замшелом кафе поет.
»Брось эти глупости». Только вот »бросить глупости» — как на живую из сердца извлечь мечту. И, задыхаясь от чьей-то душевной скупости, Саймон под кожу вонзает себе иглу.
Нет ничего страшнее, чем быть незамеченным. Так страшно вырасти и потерять свой путь. Я расскажу тебе сказку о человечности, ты расскажи ее детям. Когда-нибудь.
Каждый ребенок, чье сердце разбито взрослыми, и на чью шею Смерти легла коса, за крышкой гроба становится (вровень с звездами), рыцарем божьим в шёлковых небесах.
Солнце в зените,
я на орбите
ловлю фм-волну.
Петлями мой
оранжевый свитер
цепляется за Луну.
Кольца Сатурна
кружатся в танце,
вьются хвосты комет.
До мировых
космических станций
тысячи световых лет.
Скинут скафандр,
ставший ненужным.
Стало дышать легко.
И по глубоким
космическим лужам
можно гулять босиком.
Звездная пыль
в волосах и на коже.
Мимо идущий
Лунный Прохожий
мне подает билет.
За поворотом
виднеется Ригель,
ярко горящий глаз.
Цирк-шапито
на метеорите,
клоун приветствует нас.
Жонглеры с Марса,
гимнастки с Венеры,
птицы с далекой Земли.
Мимо летят,
повинуясь ветру,
звездные корабли.
Вот майор Том,
в баре за стойкой
в джин добавляет лёд.
Тоже потерянный,
но еще стойкий,
хочет собрать звездолет.
Я улыбаюсь,
шагаю беспечно,
слушаю лунный блюз.
Я выбираю
космос и вечность.
Рядом шагает
беспечное детство,
сказкой с цветных страниц.
Космос теперь —
мое королевство.
Смотри, какая здесь темнота — луна под бархатным колпаком. Скривив невесело угол рта, умело травишься табаком. Вокруг отличнейший антураж: промозглый ветер, противный дождь. И кожа щёк до того бела, что мнится, тронешь — как лист прорвёшь. Давай, соври, что ты камень, сталь, что ты не сломлен, не слаб сейчас. И что не липнет к тебе печаль, как к материнской груди дитя. За ворот свитера льёт вода, стекает прямо на теплый бок, а в пальцах, что холоднее льда, трясётся спичечный коробок. И где-то там, в глубине зрачков, где волны плещутся о гранит, сигналом бедствия, громким SOS, твой внутривенный огонь горит.
Так замечательно быть для всех, одним за всех, за тебя — никто. Ты отгоняешь, как муху, смех, предпочитая лежать пластом. И рухнет небо, и рухнет мост, в конечном счёте, так рухнешь ты. Шагай по городу, мистер Фрост, тащи на тросе припай и льды. Пусть »как бы» хочется теплоты, и »как бы» хочется стать водой, но за кулисами мрак и стынь, и ты подмостков гнилых король.
Смотри, какая здесь темнота — куда черней твоего пальто. Огромный город шуметь устал, гоняет тени в пустом метро. А ты, дружище, ещё дитя, не ровня тяжести вековой. Запомни: всё на земле — пустяк, пока ты жив и стоишь прямой. Беги легко мимо грубых фраз, насмешек колких, чужой молвы, и мимо тех любопытных глаз, что кожу скальпелем с головы. Достань огонь из глубин зрачков, вспоров алеющий капилляр, и растопи ледяной покров, свой айсберг-груз подари морям. Стань крепче, звонче, ещё сильней, не верь бессмысленной болтовне, и вопреки беспроглядной тьме, иди по солнечной стороне.
Ты пальцем стираешь с окна тонкий лёд, мечтая о скором приходе весны. Под камень лежачий вода не течёт, но спину не выпрямить — стены тесны. Захочешь подняться и лоб расшибёшь, да теменем ты подопрёшь потолок. Здесь снег круглый год, но куда тут уйдёшь, когда все дороги вокруг замело? Остыли сердца, батареи и чай, от холода трудно и хрипло дышать. И пальцы немеют, и зубы стучат, маячит пятном в полумраке кровать. »Тик-так» — произносят часы на стене, пугая тебя до покошенных ног. Когда же закончится эта метель, и в сонной квартире раздастся звонок? Здесь, в белом плену, заблудившись в себе, оставшись без карт, старый компас разбив, ты, будто в бреду, в пустоте, в тишине, известный лишь нам напеваешь мотив.
Приём. Я пишу тебе, но адресат, сказали на почте, затерян в снегах. В твой город не ходят давно поезда и боинги тонут в густых облаках. Оборвана связь и потерян сигнал, мосты перекрыты, шоссе занесло. Там иней на ветках и скользкий металл, там ветер шипит беспокойно и зло. Но знаешь, мой друг, всем табу вопреки, я вижу тебя через ширму снегов. Я вижу окно, кисть замёрзшей руки, движение губ в повторении слов. Твой взгляд измождённый, твой облик больной, на плечи накинутый ношеный твид.
. но как мне спасти тебя, если стеной Великой Китайской твой холод стоит?
Ты помнишь, ты знаешь, как пахнет весна? — Цветущими вишнями, свежей листвой, капелью стучит и лишает нас сна, щекочет волнением в клетке грудной. Той девушкой, что украдёт поцелуй, насмешливо-рыжей, ворвётся в дома. Ты жаждешь тепла? — Так бери, не пасуй! Хватай с неба солнце и прямо в карман клади его смело, беги во весь дух, запутавшись в кедах и длинных шнурках. Я здесь, за снегами, я рядом, мой друг. Окликни меня, удержи за рукав. Мы так далеки, что застрянут слова, но нужно немного: »привет» и »спаси». Ты в цепи из льдинок себя заковал, захлопнул все двери, весну не впустил. Но бьётся под снегом бесстрашный родник, зажжённая спичка сильнее, чем тьма. Уйдут, разлетятся снежинками дни; не вечна печаль и не вечна зима.
Он раздевает ее с какой-то глухой тоской,
будто бы жажда его — это его проклятие.
Будто бы преступление — видеть ее нагой,
Богом судимо больное желание взять ее.
А она говорит: »мне холодно, холодно, холодно!
Что ж ты трясешься, как будто меня боясь?»
И запрокидывает свою медно-рыжую голову,
страшно и зло, почти сатанински смеясь.
Ему кажется, будто он погружается в лаву,
будто плавятся кости, мускулы и хрящи.
И церковное золото, коим он был оправлен,
под руками ее ломается и трещит.
Ночь черней его рясы ложится на спящий город,
месяц желтым паяцем танцует на гребнях крыш.
И он чувствует страшный, желудок сжигающий голод,
и хохочет над ним умудренный годами Париж.
Как она хороша, и в миру, и в измятой постели,
(но он видел младенца в горящем на углях котле).
Он целует лицо ее с пылкостью дикого зверя,
(только в ночь всех святых она мимо неслась на метле).
Её красные губы, греховно блестящие губы,
как послание дьявола, дар самого Сатаны.
И он прежде не знал, что способен на злобную грубость,
и он прежде еще не срывался с Господней блесны.
Забывая псалмы, и молитвы меняя на вздохи,
прижимается ближе, теряя последний контроль,
рассыпая рассудка ослепшего малые крохи,
превращая негромкие стоны в отчаянный вой.
Он становится жалким рабом ее черт без изъянов,
ее запаха слаще граната и крепче французских вин.
Он еще не был прежде влюбленным,
и не был пьяным.
(Да вот только отныне не будет никем любим).
Он проснется наутро больным, обессиленным, нищим.
И не видя ни неба, ни света карминной зари,
превратится лишь в хворост, секундную искру в кострище,
в общигающе-жарком
кострище ее любви.
