Читальный зал

национальный проект сбережения
русской литературы

Когда на границе, на въезде в сон,
Где реальность, как акварель, расплывается,
Вдруг звонит старомодным звонком телефон,
Я вздрагиваю: "Мальчик из моего класса".

Он звонил очень часто: был, может, влюблен?
Я была вежлива. Папа ругался.

Да что это я?! Мне б других вспоминать,
Интересных ребят. Он — как клякса, скушен.
Звонил и молчал — сколько можно молчать?!
Дышал в таксофон — размораживал трубку,
И мама сначала смеялась: "Тебя!",
А после сердилась, уже не на шутку.

Вот, кажется, вспомнила: он одолжил
В буфете деньжат — то ли рупь, то ли трешку.
Он, кажется, вовсе домой не спешил.
Застойное блюдо: сосиски с горошком.
Он все не взрослел. Он один не взрослел.
Довольно-таки инфантильный малый:
Уже все покуривали в березняке,
A он все гонял в "казаки" и "сало".

Никогда не прорвавшийся в "хорошисты",
Исполнительный, пустоглазый.
О чем говорить с ним? Хоть как-то выделись,
Слышь, мальчик из моего класса.

На въезде в сон, неизменен, — век измениться не дал:
Сменные тапки, портфельчик старенький.
Он мне даже не нравился никогда,
Мальчик из моего класса,
Сгоревший в танке.

В дни, когда я считала,
что морошка — это небольшая такая морока
и все еще путала Сирано и сирокко,
на щеке или лбу иногда расцветал
черный ромбик со словом "Марокко".

Я болела за шкафом — как сладостно!
В новостройки вливались инъекцией сумерки.
Апельсинное тело истекало органными трубами.
Апельсинные трубы во рту моем сладостно лопались,
а замерзшие трубы в котельных отчаянно лопались.
Я брела по просторам моей третьей за зиму простуды.
За окном бился ветер. Он врывался всегда ниоткуда.
Был ли это муссон, суховей ли, самум ли, сирокко?
Всюду он проникал, он меня доводил до марокко,
он морочил меня,
одаряя ознобами, обмороками,
он меня заключал в черно-желтые клейкие ромбики.
Ну, а ромбик сулил
витаминов разгул в моем теле,
острый запах зимы
и Москвы с настоящей метелью.
Пламенело в гортани
простудное яркое зарево,
и рождалось в органе
проведение темы простуды,
его предзакатное марево.

Я лежала за импортным шкафом, и мне одиноко
не бывало в те дни, потому что мой гость из Марокко
отдавал мне себя и клеймо, и оно становилось
Холстомера тавром, или знаком ужасных трех лилий
в тайнике подключичном, пока я болела, читая,
одинокой чаинкой кружась по поверхности чая.
По ту сторону шкафа рабочие пол циклевали усердно.
Под тремя одеялами я расширяла усердно
лексикон, и судьбу вышивала, вынашивала до срока,
и новехонький дом наполняла тоскою предсмертной,
и наклейки копила с магическим словом "Марокко".

Мне казалось, что вдруг я умру —
никогда не исполнится десять.
никогда не покину февральскую слякоть, задворки Одессы,
не видать мне Марокко, его апельсиновой дали.
Хорошо мне на этом конце говорить о начале:
я простуду давно заменила другою болезнью,
я забыла о пыли наждачной, уколах, блаженстве.
Но звучит еще детство, где было мне так бесприютно,
и былые шкафы из древесно-прессованной стружки
не дают мне укрыться от ветра, и память пока что
беспрокольно меня возвращает в февральское утро,
будоража иллюзией, что чай не остыл и морока
когда-нибудь снова уменьшится до морошки,
и Марокко из черного ромбика
меня еще ждет немножко.

Потому не спешу говорить "люблю",
Что храню твой северный чинный дом,
Чтоб любовь, ненужная, как верблюд,
Не вошла в загон под твоим окном.
Из приличного зоомира собак,
Черепашек, кошек, зверюш других
Выпирает, горбатостью нестерпим.
Что поделаешь, брате: верблюд — дурак —
На уме его — все шагать да пить.

Ты с опаской гладишь густую шерсть —
Жесткий, свалянный, с резким душком ковер —
И в глаза стараешься не смотреть,
В разъедающий, жалящий жар чужой.
Не даю ему имени — убежит:
Просечет смятенье твое и страх
И отпрянет в ночь. Не спеши ловить.
Знаешь, жжет под ложечкой и в висках
От нелепости этой моей любви.

Неподаренный, мается, заплутав,
Верблюжонок, по брюхо в твоих снегах.