Содержание
Все стихи Олжаса Сулейменова
«Были женщины – по плечо. »
Были женщины – по плечо,
Были женщины мне – по грудь.
Просто пo сердцу мне она.
И пушиночка в волосах,
И жестокий, капризный рот,
И зубов обнажённый лёд.
Даже пальчиков нежный хруст,
Даже слишком невзрослый рост,
Даже тридцать четвёртый год.
«Волхов, Волхвы. »
Варяжские конунги* –
Русые бороды воеводские,
Всполохи колоколов новгородских.
. А на Волхове палят костры,
Сам Баян предлагает ладу,
Тонкорукую Леду хватает Вадим,
Крутоплечий, льняной, высокий,
Он ведёт её в лес,
Золочёный пояс расстёгивает.
Белотелая Леда из темноты
Гладит кудри его, горюя,
И ложатся в траву,
Из кустов смотрю я.
Новгородское бурное вече,
Тёплый, тихий, багряный вечер,
Ночь тревожная, дикая, дивная,
Над рекой проливные ливни.
*Конунги – вожди варягов.
«Над белыми реками стаи летят. »
Над белыми реками
как чёрные хлопья
как чёрные ленты,
Озёра солёные, сладкая тина,
с медленной стаей утиной
покинула родину Птица Спокойствия.
И сизые перья осели на реки,
ушла, я боюсь, что устанет, устанет,
где навеки, навеки
я сам бы остался.
Наверно б остался.
. Весною восходят они из-за гор,
устало вонзая потёртые крылья
в прозрачный и вязкий
«Опаздывают поезда. »
Опасен семафор зелёный,
упала серая звезда –
Прищурил бровью карий свет
мыслитель доброго столетья –
всего на расстоянье плети
опаздывает твой совет.
Тень будущего на портрет
опаздывают твои ласки!
По клавишам и – закричат!
на выручку, быстрее Листа,
из эпоса джигиты мчат,
«Я таю над ночными городами. »
Я таю над ночными городами,
Их много, молчаливых под крылом,
Огни земные, как снежинки тают,
Годами оседая над огнём.
Я пролетаю над ночным Парижем,
Огни, всё те же рыжие огни.
Упав лицом в иллюминатор вижу,
Что мне знакомы издавна они.
Кизячными кострами полыхают
Приморские чужие города,
Над миром ночь как будто неплохая,
Что всё спокойно.
Глаза ночей, подкрашенные хной.
Внизу трава полита темнотой.
Костры. Луна. И ожидают кони
Пронзительного выкрика: «Атой!»
Словно в планетарии,
Огни мерцают, тайны отдают.
Укутав ноги, женщины читают.
При свете ламп историю мою.
Не все бывает в жизни важно.
Огни. На все пути молчат огни.
Иллюминатор от тумана влажен,
Аз тэ обичам
Пьянее чёрного вина чужого взгляда,
мне для гармонии – она,
Мне до свободы нужен шаг,
она предельна в падежах,
я – только в роде.
Она в склонениях верна,
так выпьем тёмного вина – до озаренья!
Поищем горькой черноты,
событью нужен я (и ты!),
И разве не моя вина,
что не случилось,
и разве не моя вина –
И разве не моя вина –
не сделал кличем:
Перемещаются во мне
подкатывает к горлу ком –
жаным*, аз тэ обичам.
есть у нас такой обычай.
*«жаным» – душа моя(обращение(тюрк.)
Актёр и ночной город после премьеры
В ладоши стучат.
это шлёпанье мокрых подошв.
А болезнь притворяется гриппом;
эта женщина – недоступной.
Отворяется дверь со скрипом,
закрывается дверь со стуком.
Человек притворяется штатским,
но не очень, а так,
Притвориться бы принцем датским.
Согласитесь, талант – притворство.
Как же грустному притвориться
Видите эти лица?
В них отчаянное упорство.
Эти будут, уверен,
Эти в принципе не отступят!
Обнимают они – до хруста,
и садятся на стул со стуком.
Мы несчастны, и вам это нравится,
о, оно снисходительно, зло.
Мы угрюмы, чтобы вам было радостно.
Мы печальны, чтоб вам повезло!
Надоело играть до смерти,
дверь свою отворяешь,
И снятся аплодисменты.
. Во дворе кто-то палкой выколачивает
Аргамак
Эй, половецкий край,
Ты табунами славен,
Вон вороные бродят
В ливнях сухой травы.
Дай молодого коня,
Жилы во мне играют,
Я проскачу до края,
В жаркой крови аргамака,
Твой аргамак узнает,
Что такое атака,
Грохот копыт в лицо.
В винограднике
По виноградному листу
и тащат на спинах
у каждой бурной сложности
есть тихий образ,
он обнажающе прост
(чтобы понять суть общественного явления,
найди в природе сравнение).
«Ты ползёшь», – улите скажем,
удивится: «Нет, мы скачем».
Волчата
Шёл степью, долго, долго.
Нам это не узнать.
В густой лощине он увидел волка,
Она лежала в зарослях полыни,
Откинув лапы и оскалив пасть.
Из горла перехваченного плыла
Толчками кровь, густая, словно грязь.
Кем? Кем? Волкoм? Охотничьими псами?
Слепым волчатам это не узнать.
Они, толкаясь и ворча, сосали
Большую неподатливую мать.
Голодные волчата позабыли,
Как властно пахнет в зарослях укроп.
Они, прижавшись к маме, жадно пили
Густую холодеющую кровь.
С глотками в них входила жажда мести.
Лишь бы не простить.
Друг другу будут мстить.
И человек пошёл своей дорогой.
Нам это не узнать.
Он был волчатник,
Но волчат не тронул,
Ребят уже не защищала мать.
Гадалка
Зайди в мой дом
Открой себя, как открываешь двери,
сними одежды пыльные с души,
доверясь так, чтобы тебе доверить.
Если плясун, зачем стоять?
Пусть рухнет балка
над моей гадальней.
прочти мне для души
дастан Саади о дороге дальней.
Ты возбуди во сне угасший дух,
зачем огонь моих огромных окон?!
найдётся жизнь для двух,
не обойди тот дом, где одиноко.
Дикое поле
Ты прошла испытания Казахстаном –
есть сегодня земля,
на которой крестам не расти.
И Фёдора испытали.
Ленинград, мою землю прости.
Казахстан – это проводы,
Саратов и Киев, и снова
Это ссылки на Маркса,
кочевья, театры и лучшие копи,
Турксиб, просто Сиб. И жара.
Я хотел бы родиться в горах
и не зваться казахом,
или жить в белой хатке,
коров по оврагам пасти.
привезли бы меня в Джезказган
о ингуш, мою землю прости!
Казахстан, ты огромен –
без Лувров, Монмартров –
уместились в тебе все Бастилии
Ты огромной каторгой
плавал на маленькой карте.
Мы, казахи, на этой каторге родились.
Мы прошли испытание
дымом костров и копытами,
в переулках ночных –
испытания горла ножом,
навсегда испытали вербованными чернозём,
радость радия и тяготенье земное испытано.
Вся земля в проводах, космодромах,
гектарах и станциях,
если дождь – это ливень,
а ветер – так суховей,
своих все испытавших,
страна, назови казахстанцами,
своих самых испытанных,
Мы – твои однолюбы,
мы бережём, не глотая,
зубы не стиснуть,
широтою степи, высотою хребтов
И смеются у нас,
и земля, и трава мягка,
вольный Киев на станциях,
ай, балалайки Калуг,
ах, песчаный, песчаный суглинок
ему тоже, песчаному, хочется под лемеха…
Поле Дикое – в Хлебное поле!
Если мир не тоскует – и ты, Казахстан, не грусти.
Мир испытан тобой.
Казахстан, если можешь, прости.
Догони! («Кыз куу»)
Догони меня, джигит,
Не жалей коня, джигит.
Если ты влюблён и ловок,
Конь догонит, добежит.
Я люблю тебя, джигит.
Голос от стыда дрожит
Среди этих звонких струй.
Меня ветер обгоняет.
На груди моей лежит,
Ой, опять отстал джигит!
Мои руки побелели,
Кровь по крупу скакуна,
Вы обидели меня.
Дали смелому джигиту,
И красивому джигиту
«Кыз куу» – национальная игра.
Юноша, догнавший в скачке девушку, должен её поцеловать.
Кочевник
Я отправился в дальний путь,
я запомнил такой закон:
если хочешь – счастливым будь,
только прежде стань стариком.
Хорошо под луной старику
и под солнцем ему хорошо –
похохочет в глаза врагу
и согнёт он его в дугу,
и сотрёт его в порошок.
(В каждом доме ждёт меня чай,
одеяло и тёплый хлеб,
и объятия невзначай,
если муж глуховат и слеп.
Каждый рад мне руку пожать
и спросить о здоровье коня,
мне бы так людей уважать,
как они уважают меня).
И качается долгий путь.
(И шатает меня закон:
– Если вспомнил кого-нибудь,
Запечалился вдруг о ком, –
бей в свой правый висок
бей в свой белый висок
Бей великим ножом
умереть не забудь).
Красный гонец и чёрный гонец
Мама, почему верблюд красивый?
Что ты, боже, он такой урод!
И не трогай! Фу, какой паршивый!
А потом потянешь пальцы в рот!
Нет, красивый! Спорим, что красивый?
Видишь, дедушку на спинке покатал,
А когда его я попросила,
Он ладошку мне пощекотал.
Мне интересно угадывать
В детях линии взрослых.
Этот мальчишка будет
Рослым, горячим мужчиной.
Любит, наверное, малый
Мясо в приправах острых.
И переходит дорогу,
Не уступая машинам.
Девочка эта будет
Женщиной несчастливой.
Слишком блестят под прядью
Спелые черносливы.
Ай, не гляди, девчушка,
В бритые наши лица:
Твой пятилетний парень,
Не понимая, злится.
Догони меня, джигит,
Не жалей коня, джигит,
Если ты влюблён и ловок,
Конь умрёт, но добежит.
Догони же,
Поцелуй,
Голос от стыда дрожит,
Среди этих звонких струй.
Меня ветер догоняет,
На груди моей лежит,
Обнимает, обнимает,
Ой, зачем отстал, джигит!
Издевается луна,
Я одна,
Опять одна,
Мои руки побелели,
Кровь на крупе скакуна.
Злые люди,
Злые люди,
Вы обидели меня.
Дали смелому джигиту,
Дали сильному джигиту
И красивому джигиту
Ишака,
А не коня.
Когда на тёмных окнах тает ветер,
Мне хочется кому-нибудь поклясться,
Хоть чем,
Хоть в чём,
Любовью иль в любви.
Такой уж ветер,
Тёмный, белый вечер.
Зайди хоть кто-нибудь,
Любой, любая — встречу.
Всё будет, как признание в любви.
Я обогрею, накормлю, сыграю,
Зайди хоть кто-нибудь —
Я не скрываюсь.
Да, да, хоть ты, хоть он —
Я не скрываюсь,
Но, может, всё же вы зайдёте?
Вы.
Не говори, что это наш последний путь
Хорошее слово вошло в
обиход,
длинное, очень хорошее
слово,
оно на ингушском,
чеченском, калмыкском,
оно на греческом и
кумыкском —
длинное, очень хорошее
слово.
Негру — простить его
странную кожу,
араба — за мусульманство —
тоже,
вчера Ватикан (о, великое
время!),
реа-би-ли-тировал
еврея.
"Не — евреи — распяли —
Христа!"
Две тысячи лет для
народа, —
двадцать лет Колымы,
две тысячи лет за колючей
проволокой
арестант
ломал о сосну
как 20 — ломали мы.
Радуйтесь, радуйтесь,
иудеи,
всё доказано, радуйтесь,
это зря
древнеримляне мучали
вас идеей
и громили тамбовские
цезаря!
Зря в кострах вас палили
испанцы и немцы,
зря построили, зря
Бухенвальд и Освенцим,
вас безродными
называли
зря:
ваши грады и сёла —
концлагеря.
Я был в синагоге у рабби
Иоффе,
на стенах — фрески
еврейской истории,
и не было там Христа и Голгофы!
Голгофы.
Смеялся Иоффе:
"Здорово?"
"Евреи злые, они-то знали,
что не евреи Христа
распяли,
скрывали, хитрые,
принимали,
и в оправдание
давали
взамен Христа — других
богов,
а им за тех богов —
Голгофу!"
Вершится (и зря) по белому свету
две тысячи лет.
"Операция йёт!"
Это самый еврейский
смешной анекдот.
Значит, зря на еврея
напраслина эта!
Поёт на идиш девочка
в Литве,
в квадратном доме —
тёплая квартира,
два яблока, два кресла,
рюмки две,
сосновые дрова гудят
в камине.
Под эту песню на
гортанном идиш
Я шёл в снегу по пояс
между соснами,
я шёл путём, который не
увидишь,
пока не станешь на него
подошвами.
Не там, где вас ласкали и
любили,
не там, где удавались вам
карьеры,
там родина, где снежные
карьеры,
где вас несправедливо,
но убили.
Я вспоминаю все
землетрясенья,
в которых выжил,
ножи в подъездах,
из которых вышел,
воронки Волги у ночной
Казани —
сегодня мне карьеры
показали.
Нельзя быть злыми! Знаете,
— нельзя!
Так часто злоба порождает
зло,
но вам не хочется
плевать в глаза?
Рвать города? И вырезать
село?
Поля топтать? До тла
палить леса?
Пить кровь нечистую
из грязной шеи?
И перед злом не опускать
глаза,
омытые слезами
униженья?
Не говори про наш
последний путь!
Кто не горел во всех семи
коленах,
тот не имеет права
ни на бунт,
ни на тепло соснового
полена.
Мне не мешай — я слушаю
литвинку,
поющую на идиш песню
Гетто.
Армянский двин!
Пронзительные вина,
сивухи, водки, вам бы
горечь эту —
гортанный звук
настоенный в веках,
в объёмах уязвимых душ
еврейских,
он, нерасплесканный
в таких бегах!
Звук черноглазый, как
Христос на фресках,
распятый на губах девчонки,
корчится.
Ему не больно,
больно нам двоим:
ей — онеметь, а мне
оглохнуть хочется.
Не очень сладко жить
ушам моим.
В этой комнате — книжная полка.
Что за поэты в двадцатом столетье:
Бедный, Голодный, Скиталец, Горький,
Чёрный, Белый,
Шолом-Алейхем..
.
Может, зря мы желаем
друг другу несчастий?
В душегубках глухих обывательских душ!
Может, зря нас казнят ежечасно!
Мы — Голодные. Бедные. Чёрные.
Есть — белее.
Мы в обложках цветных.
Есть зелёные, как салат.
Все обложки двадцатого века —
Шолом-Алейхем!
Моё имя сегодня ответом —
Алейкум Салям.
О своей первой мальчишеской страсти
Нет, мне не было даже двенадцати лет.
Детство, лето, далёкий тыл.
Домик,
Грохот и скрип пароконных телег,
Зной, сады, погружённые в пыль.
И весёлая женщина в нашем дворе.
Квартиранткою звал её дед,
Мои щёки с утра начинали гореть,
Нет, мне было тринадцать лет.
Я смеялся, когда улыбалась она,
Я болтал, когда не было слов,
И когда у ручья умывалась она,
Я мальчишек гонял из кустов.
Всё давно,
Но сейчас вспоминается мне —
Ночь, саманный, без ставень, дом.
Я стоял, прислонившись к белёной стене,
Под весёлым её окном.
Он вернулся с войны —
Это я понимал,
Но она обнималась с ним.
Он, проклятый, её на руках поднимал,
И она целовалась с ним.
Я не знал, почему мои руки дрожат.
За окном тишина,
Темно.
Лёгкий шёпот,
Э-э, как тут себя удержать.
Я ударил камнем в окно.
Кто-то выбежал:
— Ты?
Я смотрел ей в глаза.
Как во сне мне хотелось кричать.
И тогда я, мальчишка, впервые сказал:
— А-а, пошла-ка ты, так твою мать.
И она оттолкнула того:
— Уйди.
Это деда Назара внук.
И прижала к распахнутой тёплой груди:
— Ах, мой маленький, добрый друг.
Детство, детство забыто.
Да, время летит.
Но мне трудно бывает с тобой,
Когда мальчик соседский на нас поглядит
С непрощающей детской тоской.
Он стоит, прислонившись к белёной стене,
Черноглазый, угрюмый, злой.
Свою первую нежность отдаст он тебе,
Своё детство, сады,
Зной.
Волчата
Шёл человек.
Шёл степью, долго, долго.
Куда? Зачем?
Нам это не узнать.
В густой лощине он увидел волка,
Верней, волчицу,
А, точнее, мать.
Она лежала в зарослях полыни,
Откинув лапы и оскалив пасть.
Из горла перехваченного плыла
Толчками кровь, густая, словно грязь.
Кем? Кем? Волкoм? Охотничьими псами?
Слепым волчатам это не узнать.
Они, толкаясь и ворча, сосали
Большую неподатливую мать.
Голодные волчата позабыли,
Как властно пахнет в зарослях укроп.
Они, прижавшись к маме, жадно пили
Густую холодеющую кровь.
С глотками в них входила жажда мести.
Кому?
Любому.
Лишь бы не простить.
И будут мстить
В отдельности,
Не вместе.
А встретятся —
Друг другу будут мстить.
И человек пошёл своей дорогой.
Куда. Зачем.
Нам это не узнать.
Он был волчатник,
Но волчат не тронул,
Ребят уже не защищала мать.
