Содержание
May. 9th, 2018
12:57 am — День Победы: стихи Евгения Винокурова
это перепост заметки, оригинал находится на моем сайте: http://lleo.me/dnevnik/2018/05/09.html
9 мая по традиции я нахожу талантливые литературные произведения фронтовиков или о войне, и цитирую в своем дневнике. Началась эта традиция в 2002 году, когда я написал:
За 16 лет изменилось всё (только Путин — всё тот же самый Путин, что в 2002 не выделял средств на 9 мая). Сегодня День Победы в России празднуется местами с маразмом и пафосом, превосходящим даже пафос советских времён. Но я совершенно не осуждаю, напротив: осуждаю тех, кто заостряет внимание на маразме. Зачем? Праздник и есть праздник. В любом случае то, как в разные эпохи его празднуют потомки, не имеет никакого отношения к событиям войны, подвигу героев и стихам фронтовиков. Именно поэтому сегодня, когда в столице снова грохочут парады с ядерными ракетами, грозящими уничтожать чужие континенты, а по улицам идут миллионные карнавальные шествия, я хочу повторить те же самые стихи Евгения Винокурова, что публиковал здесь ровно 16 лет назад, сетуя, что праздник Победы забыт и не отмечается.
О Винокурове я в тот год узнал случайно, обнаружив его стихи, образно говоря, в коробке с мусором. Но стихи меня поразили навечно своей красотой: «Я полез в интернет узнать кто такой Евгений Винокуров, и узнал много интересного, нашел еще стихов. Например, выяснилось, что это он — автор песни «Сережка с Малой Бронной», и это уже о многом говорит. Винокуров воевал на фронте, затем учился в литинституте, затем возглавлял литературные журналы, вел семинары. Что самое удивительное — пока большинство поэтов того времени брали самые глубокие и серьезные темы, а писали, как мы теперь видим, стихи идиотские и смешные, Винокуров, наоборот, тему мог взять самую идиотскую и смешную (обед в армии, постановка Гамлета в полку), а стих написать глубокий и серьезный — не стареющий со временем. В общем, я предлагаю вспомнить что сегодня — День Победы. Вспомнить, и прочесть несколько стихов Винокурова, и просто помолчать.»
Снял пробу врач и командир полка.
Бушуют щи, гремит бачков железо,
И затекла узластая рука
Вспотевшего до нитки хлебореза.
Дыханьем кухни зимний день согрет.
Взметнулся крик: — Готовься на обед!
Hа лестнице штабной у часовых
От запахов тугие скулы сводит.
Под хряск сапог с занятий полевых
В мощёный двор за песней песня входит.
Hо времени для перекура нет.
Гремят казармы: — Стройся на обед!
Столы клеёнкой свежею горят,
В котлах лужёных теплятся томаты.
Без шапок полк. Застыл за рядом ряд
В безмолвном ожидании команды.
Hо нетерпенья натянулась нить
И кончено: — К обеду приступить!
И поднимают крышки. В медном звоне
Тяжёлый пар клубится по полам.
Обед настал в далёком гарнизоне,
И день переломился пополам.
Мы из столбов и толстых перекладин
За складом оборудовали зал.
Там Гамлета играл ефрейтор Дядин
И в муках руки кверху простирал.
А в жизни, помню, отзывался ротный
О нем как о сознательном бойце!
Он был степенный, краснощекий, плотный,
Со множеством веснушек на лице.
Бывало, выйдет, головой поникнет,
Как надо, руки скорбно сложит, но
Лишь только «быть или не быть?» воскликнет,
Всем почему-то делалось смешно.
Я Гамлетов на сцене видел многих,
Из тьмы кулис входивших в светлый круг,-
Печальных, громогласных, тонконогих.
Промолвят слово — все притихнет вдруг,
Сердца замрут, и задрожат бинокли.
У тех — и страсть, и сила, и игра!
Но с нашим вместе мерзли мы и мокли
И запросто сидели у костра.
Мой дядя в двадцать пятом
Командовал полком.
Он был крутым солдатом,
Прямым большевиком.
И, от природы добрый
И вовсе не герой,
Питался чаем с воблой,
Жил в комнате сырой.
Он полной мерой мерил
Поступки и слова.
Он свято в дело верил,
Как верят в дважды два.
Сказал он зло и чётко
Однажды в Новый год,
Что здесь преступна водка,
Коль голоден народ.
Он пробегал сурово
С утра столбцы газет, —
Пожара мирового
Всё что-то нет и нет.
Он вечно жил, готовясь
К тому, что впереди,
Торжественная совесть
Жила в его груди.
. Высокий шлем, и шрама
Над бровью полоса.
Он смотрит зло и прямо
С портрета мне в глаза.
В полях за Вислой сонной
Лежат в земле сырой
Сережка с Малой Бронной
И Витька с Моховой.
А где-то в людном мире
Который год подряд
Одни в пустой квартире
Их матери не спят.
Свет лампы воспаленной
Пылает над Москвой
В окне на Малой Бронной,
В окне на Моховой.
Друзьям не встать. В округе
Без них идет кино.
Девчонки, их подруги,
Все замужем давно.
Пылает свод бездонный,
И ночь шумит листвой
Над тихой Малой Бронной,
Над тихой Моховой.
Все стихи Евгения Винокурова
«Мир приключений» – был такой журнал.
Я, помню, раздобыл подшивку где–то.
Кто не сидел над нею до рассвета –
Тот сам себя безбожно обкорнал!
И как гигантский стонущий насос,
Я всасывал в себя ночное чтиво.
Надвинутая кепка детектива.
Корабль, затёртый насмерть льдами. «SOS».
Жизнь – приключение. Иди. Живи!
Вон – побережье моря, реки, взгорья.
. Но ты смотри на помощь не зови,
Когда вдруг жизнь возьмёт тебя за горло!
В глухой тайге напьёшься из корца.
Умрёшь – положат в Грузии к чинаре.
И жизнь твоя, как повесть без конца
В том чудном и растрёпанном журнале.
Беседа
И вот, как бы рожденный для бесед,
и ко мне с полунаклоном
товарищ мой, что непомерно сед,
прислушался с вниманьем благосклонным.
Когда согнется старчески спина,
ты на судьбу печальную не сетуй,—
потерянное возместишь сполна
одною лишь степенною беседой.
По парку мы проходим вдоль реки,
под дальний звон трамвая,
на палки опираясь, старики,
листву, ту, что опала, ковыряя.
Боюсь гостиниц. Ужасом объят
При мысли, что когда–нибудь мне снова
Втянуть в себя придется тонкий яд
Ковров линялых номера пустого.
Боюсь гостиниц. Это неспроста.
Здесь холодом от окон веет люто.
Здесь лампа. Здесь гардины. Здесь тахта.
Иллюзия семейного уюта.
Боюсь гостиниц. Может, потому,
Что чувствую, что в номере когда–то
Остаться мне случится одному.
Навеки. В самом деле. Без возврата.
В метель
Я жизнь свою, как бритву, тонко правил:
хотел, чтоб без зазубринки была.
Жизнь оказалась просто шире правил
любых! Она черна. Она бела.
Вот занавески длинные из тюля.
Натерт паркет. Будь умник! Не сбеги.
Жизнь развезло! Смотри в окно, чистюля!
Натягивай до бедер сапоги.
Ворчит шофер. Он, видно, с перепою.
Повсюду тьма. Где мы сейчас? Бог весть!
И хлещет дождь. Сечет глаза крупою.
И ты поймешь: вот это жизнь и есть.
В семнадцать лет я не гулял по паркам,
В семнадцать лет на танцах не кружил,
В семнадцать лет цигарочным огарком
Я больше, чем любовью дорожил.
В семнадцать лет средь тощих однолеток
Я шёл, и бил мне в спину котелок.
И песня измерялась не в куплетах,
А в километрах пройденных дорог.
… А я бы мог быть нежен, смел и кроток,
Чтоб губы в губы, чтоб хрустел плетень.
В семнадцать лет с измызганных обмоток
Мой начинался и кончался день.
В силу вещей
В силу разных вещей
По камням через жизнь провлекло .
Много дней и ночей
сотрясало меня ремесло.
Затеряется ль след?
Иль в душе сохранится он.
. Стал я сдержан и сед
в силу разных вещей.
В судьбу походную влюбленный,
Не в фото, где луна у скал,
В казарме, густо побеленной,
Я честно красоту искал.
Ее искал я в дисциплине,
И в пайке, выданной в обрез,
И в алом клине, дымном клине
В теплушку глянувших небес.
Прослушав грустный хрип гармони,—
А я грустил тогда всерьез!—
От глаз я отрывал ладони,
Через овраги и низины,
Через расплесканную грязь
Я мчался в кузове машины,
На плащ–палатке развалясь.
Я брел по снежным первопуткам,
Сквозь ночь летел в товарняках,
Питался сечкой по продпунктам
И мылся в санпропускниках.
Я понимал лишь только грозы,
Дорог замес, снегов обвал.
Скупой и тонкий дух березы
В те годы я не понимал.
Вот какое сейчас положенье.
Вот какое сейчас положенье:
я уже подошёл к рубежу.
Осмысляю своё пораженье
и какой-то итог подвожу.
Лишь один небольшой поворотец —
и как будто бы я подменён.
Побеждённый стоит полководец
перед картой прошедших времён.
Жил он собранно, честно, непраздно,
и осмыслить есть что-то одно,
ведь прошла его жизнь не напрасно:
поражение было дано!
Вот мне пластинки подарили
В честь приснопамятного дня.
И на неделю отдалили
Мои заботы от меня.
Волна восторга подымала
Мне грудь. Я ликовал и пел.
Ах, всё же в жизни мало, мало
Я лёгкой музыки имел!
Как воздуха отёкшим лёгким,
Я б лёгкости себе хотел.
О, если б стать сумел я лёгким,
Как плавно я б тогда летел!
… Иду – как увязаю в дёгте,
Моя походка тяжела.
Металлом налитые локти
Мне не отклеить от стола.
Всё вынесу и всё переживу.
Муть, как в стакане, тихо отстоится.
Отчётливо тогда я назову
То смутное, что на душе таится,
То смутное, чему названья нет,
То смутное, что хаосу подобно.
Через немного лет
Всё расскажу спокойно и подробно.
Всё будет очень просто!
Неистово клубясь, в минуту эту
Волнуется, стремясь из края в край,
Чему и слова нету…
Выжил
Итак, всё кончено. Я выжил.
Обмотки. В недрах вещмешка
Буханка. В тряпке соль. Я вышел,
Держась за притолку слегка.
Я приобрёл за две недели
Те утончённые черты,
Что, может быть, и в самом деле
Уже сильнее красоты.
Страданье, что огромным было,
Раздумьем тронуло чело.
Оно подглазья углубило,
У рта морщины провело.
Как тень, стоял я еле–еле.
Душа, где ты была дотоль?
Её я чуял ясно в теле,
Как хлеб в мешке, как в тряпке соль.
Гамлет
Мы из столбов и толстых перекладин
За складом оборудовали зал.
Там Гамлета играл ефрейтор Дядин
И в муках руки кверху простирал.
А в жизни, помню, отзывался ротный
О нем как о сознательном бойце!
Он был степенный, краснощекий, плотный,
Со множеством веснушек на лице.
Бывало, выйдет, головой поникнет,
Как надо, руки скорбно сложит, но
Лишь только «быть или не быть?» воскликнет,
Всем почему–то делалось смешно.
Я Гамлетов на сцене видел многих,
Из тьмы кулис входивших в светлый круг, –
Печальных, громогласных, тонконогих.
Промолвят слово – все притихнет вдруг,
Сердца замрут, и задрожат бинокли.
У тех – и страсть, и сила, и игра!
Но с нашим вместе мерзли мы и мокли
И запросто сидели у костра.
Где книжные манящие развалы,
где в тесноте лишь боком можно стать,
поэмы будем выспренне читать.
Рукой махая, книгами гружены,
мы, вышедшие лишь на пять минут,
В час предрассветный жены
нас, потеряв терпенье, проклянут.
Ходите же всю ночь в фонарном свете.
Это как ни назови,
но знаю, знаю, выше здесь на свете
всего, и даже, может быть,—
Глаза
Взрыв. И наземь. Навзничь. Руки врозь. И
Он привстал на колено, губы грызя.
И размазал по лицу не слёзы,
А вытекшие глаза.
Стало страшно. Согнувшийся вполовину,
Я его взвалил на бок.
Я его, выпачканного в глине,
До деревни едва доволок.
Он в санбате кричал сестричке:
– Больно! Хватит бинты крутить. –
Я ему, умирающему, по привычке
А когда, увозя его, колёса заныли
Пронзительно, на все голоса,
Я вдруг вспомнил впервые: у друга ведь были
Две грузчицы
Две грузчицы уселись в перерыв.
Глядят друг в друга, упершись локтями,
Консервов банку не спеша открыв,
Батон нарезав толстыми ломтями.
Одна о чём-то быстро говорит,
Другая важно задаёт вопросы.
Вдруг первая заплакала навзрыд,
Ушанкой снятой растирая слёзы.
Где там обед! Батон и не почат!
… Мешки несут. Гудят автомобили…
Две грузчицы, задумавшись, молчат,
Щеку подпёрли. Обо всём забыли…
Дым в окно врывается.
Дым в окно врывается
Поезд в ночь врезается
Звонко бьются блюдцами.
Где ты? Не вернуться ли?
Ширь полей пустынная
В окнах, как приклеенная,
А дорога длинная
Если в дальнем пути я не выдержу раньше,
Упаду головой на дорожный ледок,
Ты не рви мне, товарищ, застёжки на ранце,
Дай мне той, позабывшейся, песни глоток!
Перед смертью на горле натянутся жилы,
Я одними губами поймаю куплет.
И привстану. И, слабый, найду в себе силы,
И махну уходящему взводу вослед…
Есть русское бродяжее начало,
Как хлебным суслом полная дежа…
Я бы хотел, чтоб пела и кричала,
Во мне твоя душа.
Среди покосов, на цементной плахе,
Стоят вдвоём у спуска на Оке
И Мужество в разорванной рубахе,
И Скорбь в сошедшем до бровей платке.
А дни идут на убыль,
Недалеко до рокового дня, –
Я жив пока. И пусть тоска и удаль
Не покидают никогда меня.
Жизнь — это конь.
Жизнь — это конь, что рвётся из удил,
Что вертит крупом, скинуть наземь метя.
Жизнь может вдруг подмять — и я ходил
С рогатиной на жизнь, как на медведя.
Жизнь — это бойкий ботик посреди
Бездн и высот. Гребы же, бел от злости.
Тебе ответ? Так вот он: победи!
Как сказано в грузинском древнем тосте.
Здоровяку завидую немного,
что исполняет предписанья йога,
что ходит в Подмосковье с рюкзаком,
что на педали жмет велосипеда,
что никогда не спит после обеда,
что с болями в предсердье не знаком.
Но, к сожаленью, я живу иначе:
в столице пребываю — не на даче.
День, два брожу в томленье,— ни строки.
Я йоговским советам не внимаю,—
таблетки среди ночи принимаю.
Я жду: вот–вот появятся стихи.
Истина
Вдруг захотелось правды мне,
как кислого — больному.
Так путника в чужой стране
вдруг да потянет к дому.
Казалось бы: на что она?
А мне — хоть мало проку!—
как пить в болотце из «окна»,
Как мел, наскобленный в горсти
со стенки! Ведь, бывало,
ее, как извести в кости,
мне часто не хватало.
Что мне она? И что я ей?
Какая в ней пожива?
А правда мне всего милей
одним: она не лжива.
Как мясо пес, рывок — и съем!
Я жду со ртом разъятым,
еще не зная, будет чем:
лекарством или ядом.
Книга жалоб – в каждом магазине,
Требуйте её, – должны подать.
Предлагаю вечности: отныне
Завести подобную тетрадь,
Чтоб о боли люди не молчали,
И тогда-то на вселенский суд
Все свои обиды и печали
Люди осторожно понесут…
Как тогда б, я знаю, поразила
Надпись в полстроки из-под пера
Женщины, что павши на перила,
Ночью в парке плакала вчера.
Когда не раскрывается парашют
