Петербургские строфы
Над желтизной правительственных зданий
Кружилась долго мутная метель,
И правовед опять садился в сани,
Широким жестом запахнув шинель.
Зимуют пароходы. На припёке
Зажглось каюты толстое стекло,
Чудовищна, как броненосец в доке,
Россия отдыхает тяжело.
А над Невой – посольства полумира,
Адмиралтейство, солнце, тишина!
И государства жёсткая порфира,
Как власяница грубая, бедна.
Тяжка обуза северного сноба –
Онегина старинная тоска;
На площади Сената – вал сугроба,
Дымок костра и холодок штыка.
Черпали воду ялики и чайки
Морские посещали склад пеньки,
Где, продавая сбитень или сайки,
Лишь оперные бродят мужики.
Летит в туман моторов вереница;
Самолюбивый, скромный пешеход –
Чудак Евгений бедности – стыдится ,
Бензин вдыхает и судьбу клянёт! *
Адмиралтейство
В столице северной томится пыльный тополь,
Запутался в листве прозрачный циферблат,
И в тёмной зелени фрегат или акрополь
Сияет издали, воде и небу брат.
Ладья воздушная и мачта-недотрога,
Служа линейкою преемникам Петра,
Он учит: красота не прихоть полубога,
А хищный глазомер простого столяра.
Нам четырёх стихий приязненно господство,
Но создал пятую свободный человек.
Не отрицает ли пространства превосходство
Сей целомудренно построенный ковчег?
Сердито лепятся капризные Медузы,
Как плуги брошены, ржавеют якоря –
И вот разорваны трёх измерений узы
И открываются всемирные моря. *
На площадь выбежав, свободен
Стал колоннады полукруг, –
И распластался храм Господень*,
Как лёгкий крестовик-паук.
А зодчий не был итальянец,
Но русский в Риме, – ну так что ж!
Ты каждый раз, как иностранец,
Сквозь рощу портиков идёшь;
И храма маленькое тело
Одушевлённее стократ
Гиганта, что скалою целой
К земле беспомощно прижат!
Мне холодно. Прозрачная весна
В зелёный пух Петрополь одевает,
Но, как медуза, невская волна
Мне отвращенье лёгкое внушает.
По набережной северной реки
Автомобилей мчатся светляки,
Летят стрекозы и жуки стальные,
Мерцают звёзд булавки золотые,
Но никакие звёзды не убьют
Морской воды тяжёлый изумруд.
В Петрополе прозрачном мы умрём,
Где властвует над нами Прозерпина.
Мы в каждом вздохе смертный воздух пьём,
И каждый час нам смертная година.
Богиня моря, грозная Афина,
В Петрополе прозрачном мы умрём, –
Здесь царствуешь не ты, а Прозерпина. *
Дворцовая площадь
Императорский виссон
И моторов колесницы, –
В чёрном омуте столицы
Столпник-ангел вознесён.
В тёмной арке, как пловцы,
Исчезают пешеходы,
И на площади, как воды,
Глухо плещутся торцы.
Только там, где твердь светла,
Чёрно-жёлтый лоскут злится,
Словно в воздухе струится
Желчь двуглавого орла.
На страшной высоте блуждающий огонь,
Но разве так звезда мерцает?
Прозрачная звезда, блуждающий огонь, –
Твой брат, Петрополь, умирает!
На страшной высоте земные сны горят,
Зелёная звезда мерцает.
О, если ты, звезда, – воды и неба брат,
Твой брат, Петрополь, умирает!
Чудовищный корабль на страшной высоте
Несётся, крылья расправляет –
Зелёная звезда, в прекрасной нищете
Твой брат, Петрополь, умирает.
Прозрачная весна над чёрною Невой
Сломалась, воск бессмертья тает.
О, если ты, звезда, – Петрополь, город твой,
Твой брат, Петрополь, умирает!
В Петербурге мы сойдёмся снова,
Словно солнце мы похоронили в нём,
И блаженное, бессмысленное слово
В первый раз произнесём.
В чёрном бархате советской ночи,
В бархате всемирной пустоты,
Всё поют блаженных жён родные очи,
Всё цветут бессмертные цветы.
Дикой кошкой горбится столица,
На мосту патруль стоит,
Только злой мотор во мгле промчится *
И кукушкой прокричит.
Мне не надо пропуска ночного,
Часовых я не боюсь:
За блаженное, бессмысленное слово
Я в ночи советской помолюсь.
Слышу лёгкий театральный шорох
И девическое "ах" –
И бессмертных роз огромный ворох
У Киприды на руках.
У костра мы греемся от скуки,
Может быть века пройдут,
И блаженных жён родные руки
Лёгкий пепел соберут.
Где-то грядки красные партера,
Пышно взбиты шифоньерки лож,
Заводная кукла офицера –
Не для чёрных душ и низменных святош.
Что ж, гаси, пожалуй, наши свечи
В чёрном бархате всемирной пустоты.
Всё поют блаженных жён крутые плечи,
А ночного солнца не заметишь ты.
Вы, с квадратными окошками невысокие дома, –
Здравствуй, здравствуй, петербургская нескучная зима.
И торчат, как щуки, рёбрами незамёрзшие катки,
И ещё в прихожих слепеньких валяются коньки.
А давно ли по каналу плыл с красным обжигом гончар,
Продавал с гранитной лесенки добросовестный товар?
Ходят боты, ходят серые у Гостиного двора,
И сама собой сдирается с мандаринов кожура;
И в мешочке кофий жареный, прямо с холоду – домой:
Электрическою мельницей смолот мокко золотой.
Шоколадные, кирпичные невысокие дома, –
Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима!
И приёмные с роялями, где, по креслам рассадив,
Доктора кого-то потчуют ворохами старых "Нив".
После бани, после оперы, всё равно, куда ни шло,
Бестолковое, последнее трамвайное тепло. *
Я вернулся в мой город, знакомый до слёз,
До прожилок, до детских припухлых желёз.
Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей,
Узнавай же скорее декабрьский денёк,
Где к зловещему дёгтю подмешан желток.
Петербург! я ещё не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.
Петербург! У меня ещё есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице чёрной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок, *
И всю ночь напролёт жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
На мёртвых ресницах Исакий замёрз
И барские улицы сини –
Шарманщика смерть, и медведицы ворс,
И чужие поленья в камине.
Уже выгоняет выжлятник товар –
Линеек раскидистых стайку, –
Несётся земля – меблированный шар, –
И зеркало корчит всезнайку.
Площадками лестниц разлад и туман –
Дыханье, дыханье и пенье –
И Шуберта в шубе застыл талисман –
Движенье, движенье, движенье.
Примечания
"Петербургские строфы"
В литературе сложилась традиция, по которой Петербург связан с жёлтым цветом, но у Мандельштама он – чёрно-жёлтый – это цвета императорского штандарта; желтизна города – это "желтизна правительственных зданий", "желчь двуглавого орла". Возникает мотив тяжести, жестокости ( "Россия отдыхает тяжело", "тяжка обуза северного сноба", "государства жёсткая порфира", "дымок костра и холодок штыка"). Столкновение двух Петербургов – имперского и человеческого – освещается почти по-пушкински. (вернуться)
"Адмиралтейство"
Архитектура классицистического Петербурга в восприятии Мандельштама противостоит хаосу, который он всегда смутно ощущает и которого страшится. Адмиралтейство становится воплощением Петербурга и – через него – России. Этот образ насквозь проникнут реминисценциями. Пётр у Мандельштама не просто историческое лицо, а герой пушкинских "Стансов" ( "то мореплаватель, то плотник"). Отсюда соединение мотивов зодчества и кораблестроения, "вещественности" (точного, обыденного слова) и "ассоциативности" (возвышенного словесного строя, открывающего выход в вечность). (вернуться)
"На площадь выбежав, свободен. "
В сборнике "Камень", наряду с образами петербургской архитектуры, силён образ Рима, не античного, но католического. Это противовес хаосу. Ключевым словом в образе Рима становится слово "свободный". Образы Рима и Петербурга смыкаются. Казанский собор напоминает поэту собор Св. Петра в Риме. Соприкасаясь с собором, его "рощей портиков", поэт чувствует себя "иностранцем", "русским в Риме". Лёгкость, свобода "римского" собора влекут Мандельштама больше, чем тяжёлый блеск Исаакия – духовного центра Петербурга, тесно соединяющегося с центром российской государственности – площадью Сената и Медным всадником. (вернуться)
"В Петрополе прозрачном мы умрём. "
В более поздней книге, "Tristia", Петербург, классический и имперский, превращается в Петрополь – тонущий, погибающий. Греческое имя приравнивает город к исчезнувшей уже цивилизации, он становится подобен Атлантиде. Имперская тяжесть, прочность уступают место призрачности, хрупкости, которые смыкаются с темой холода, смерти. Прозерпина (в древнеримской мифологии богиня подземного царства, соответствует древнегреческой Персефоне) приходит на место мудрой воительницы Афины. (вернуться)
"Дворцовая площадь"
Виссон – драгоценная ткань, от [
«Камень» – первая книга поэта, вышла в конце марта или в апреле 1913 года в издательстве «Акмэ» (СПб.) на средства автора, тираж 300 экземпляров. В книгу включено 23 стихотворения 1909–1913 годов. Первоначальный вариант названия – «Раковина». Есть свидетельства, что название «Камень» подсказано лидером акмеистов Н. Гумилевым. Второе издание «Камня» вышло в декабре 1915 года (на титуле: Пг., 1916) в издательстве «Гиперборей» тиражом 1000 экземпляров. В сборнике 67 стихотворений, датированных 1908–1915 годами. Третье издание «Камня» появилось в Москве в 1923 году в серии «Библиотека современной русской литературы» (Госиздат), тираж 3000 экземпляров, художник А. М. Родченко. В издание было включено 76 стихотворений.
«Tristia». В 1920 году Мандельштам заключил договор с владельцем издательства «Petropolis» Я. Н. Блохом на издание книги стихов «Новый камень». Книга вышла в Берлине в 1921 году под названием «Tristia», предложенным поэтом М. Кузминым. Название «Скорбные песни» вызывает ассоциации с Овидием. В нее вошло 43 стихотворения, датированных 1915–1921 годами. Мандельштам был согласен с композицией сборника, но находил в нем много искажений и пропусков текста. Во многих письмах того времени поэт отмечал, что книга вышла против его воли. Свой вариант книги под названием «Вторая книга» поэт отдает в издательство «Круг». «Вторая книга» вышла тиражом 3000 экземпляров в 1923 году. В книге есть посвящение «Н. Х.» – Надежде Яковлевне Хазиной, жене поэта.
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухших желез.
Ты вернулся сюда, так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Петербург! я еще не хочу умирать.
У меня телефонов твоих номера.
Петербург! у меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
Сусальным золотом горят
В лесах рождественские елки,
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.
О, вещая моя печаль,
О, тихая моя свобода,
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь.
Вы, с квадратными окошками
Невысокие дома.
Здравствуй, здравствуй, петербургская
Несуровая зима.
И торчат, как щуки, ребрами
Незамерзшие катки,
И еще в прихожих слепеньких
Валяются коньки.
А давно ли по каналу плыл
С красным обжигом гончар,
Продавал с гранитной лесенки
Добросовестный товар.
Ходят боты, ходят серые
У Гостиного двора,
И сама собой сдирается
С мандаринов кожура.
И в мешочке кофий жареный
Прямо с холоду домой,
Электрическою мельницей
Смолот мокко золотой.
Шоколадные, кирпичные
Невысокие дома.
Здравствуй, здравствуй, петербургская
Несуровая зима.
«Отрывки из уничтоженных стихов». Примерно 1931 год, начало 30-х годов.
В год тридцать первый от рождения века
Я возвратился – нет, читай, насильно был возвращен
В буддийскую Москву, а перед тем я все-таки увидел
Библейской скатертью богатый Арарат,
И двести дней провел в стране субботней,
Которую Арменией зовут.
Захочешь пить – там есть вода такая
Из курдского источника Арзны,
Хорошая, колючая, сухая
И самая правдивая вода.
Уж я люблю московские законы,
Уж не скучаю по воде Арзны,
В Москве черемуха да телефоны,
И казнями там имениты дни.
Захочешь жить – тогда глядишь с улыбкой
На молоко с буддийской синевой,
Проводишь взглядом барабан турецкий,
Когда обратно он на красных дрогах
Несется вскачь с гражданских похорон,
Иль встретишь воз с поклажей из подушек,
И скажешь: «Гуси-лебеди, домой».
Не разбирайся, щелкай, милый кодак,
Покуда глаз – хрусталик кравчей птицы, а не стекляшка.
Больше светотени, еще, еще – сетчатка голодна
Я больше не ребенок.
Ты, могила,
Не смей учить горбатого, молчи.
Я говорю за всех с такою силой,
Чтоб нёбо стало небом; чтобы губы
Потрескались как розовая глина.
Язык-медведь ворочается глухо
В пещере рта, и так от псалмопевца
До Ленина, чтоб нёбо стало небом,
Чтобы губы потрескались как розовая глина.
Еще, еще. Не табачною кровью газета плюет,
Не костяшками дева стучит –
Человеческий жаркий искривленный рот
Негодует и «нет» говорит.
Золотилась черешня московских торцов,
И пыхтел грузовик у ворот,
И по улицам шел на дворцы и морцы
Самопишущий черный народ.
Шли труда чернецы, как шкодливые дети вперед,
Голубые песцы, и дворцы, и морцы,
Лишь один кто-то властный поет.
Но услышав тот голос, пойду в топоры,
Да и сам за него доскажу.
Замолчи, ни о чем, никогда, никому,
Там в пожарище время поет.
Замолчи, я не верю уже ничему,
Я такой же, как ты, пешеход,
Но меня возвращает к стыду моему
Твой грозящий искривленный рот.
Осип Эмильевич Мандельштам скончался в пересыльном лагере на Второй речке около Владивостока. Сейчас это сам город Владивосток, это набережная, вполне цивильно отделанная, и никакого следа о том прошлом, которое это место занимало в нашей истории, не сохранилось. По крайней мере, на месте этого не определить. Этапирован он был туда осенью 1938 года. Этапирован после того, как очень быстро прошел период следствия; он был арестован 2 мая, а уже в сентябре был отправлен на Дальний восток, хотя статья его 58.10 – «агитация» (хотя какую он агитацию вел, смешно, конечно, и говорить об этом), ее срок до 5 лет не предусматривал отправки в такие дальние лагеря, и когда он попал туда, на Дальний восток, то там отбирали тех, кто должен был быть по морю отправлен на Колыму, и его не отобрали, как человека больного. Он действительно страдал астмой, хотя не очень-то старым был человеком, ему было 47 лет, но выглядел он уже достаточно немолодым человеком и чувствовал себя очень скверно. По медицинским документам того заведения, где он находился, определили, что его должны отправить обратно на запад, но не далеко на запад, а только до Западной Сибири, потому что в городе Мариинске был центр сибирских лагерей, СибЛАГа, который называли «отходняк», где отбывали заключение люди, не способные к тяжелому физическому труду. То есть как их не заставляли, они не могли работать, могли только отдать концы. И вот его должны были туда отправить, но это требовало времени, и он оставался пока там, в этом пересыльном лагере. Довольно рано наступили холода. Он очень страдал от этого, а кроме того, он не получал никаких посылок, никто не знал еще, где он находится, а когда узнали – было уже поздно. В лагере началась эпидемия, а так как он был человек ослабленный и больной, то он оказался жертвой этой эпидемии и скончался. А как об этом стало известно? Вернулся обратно отправленный туда денежный перевод, отправленный братом, он вернулся в Москву, и посылка, которую успели послать, тоже вернулась. И тогда его вдова, Надежда Яковлевна, которая, в общем-то, всю свою дальнейшую жизнь – а прожила она полную жизнь, 81 год, – посвятила тому, чтобы сохранить память о поэте. И она стала добиваться по всем инстанциям, и как это не странно и не удивительно в тех условиях, но ее энергия была такова, что она пробила эту брешь и сумела получить реальные документы о его кончине. Поэтому известно, что он скончался именно в этот день.
. мы практически лишены возможности, многие поколения людей, которые утратили своих родителей, своих ближайших родственников, лишены возможности даже поминать своих родных людей в тот день, в который они действительно отошли ко Господу. до сегодняшнего дня мы еще не можем сказать точно, куда надо отнести цветок или поставить свечку. Потому что места захоронений, места погребения далеко не все еще известны нам.
. то место, то лагерное кладбище, где был похоронен Осип Мандельштам, конечно, в братской могиле, ведь там тоже ничего не осталось.
. примерно в этом районе, впервые несколько лет тому назад поставлен был памятник, но, к сожалению, его не один раз оскверняли. Так что пришлось его убрать. Сейчас на территории Владивостокского университета он поставлен, там студенчество, там совершенно другая обстановка, и там теперь стоит этот памятник.
А дело в том, что человек, который не знает ничего о своих корнях, очень легковесен. В течение многих-многих поколений, а не то, что какого-то короткого времени, люди воспитывались так, что они не должны знать своих корней. А отсюда следующий момент: мы не знаем о прошлом, мы не храним историческую память. И сейчас, когда это появилась возможность восстановить то, что было, и сохранить эту память, – нам не очень-то хочется.
. мало кто хочет вспоминать не светлое, хорошее и радостное, а вот то, что, как писал когда-то Галич «полстраны сидит в лагерях», – вот это не хочется вспоминать. Когда в 1956 году Анне Андреевне Ахматовой рассказали содержание доклада Хрущева, она сказала, что теперь в глаза друг другу посмотрит две России: Россия, которая сидела, и Россия, которая сажала.
. когда я читаю про этот «жаркий искривленный рот», который говорит «нет», я вспоминаю, конечно, Ахматову: «И если зажмут мой измученный рот, Которым кричит стомильонный народ, Пусть также они поминают меня, В канун моего погребального дня». Потому что Мандельштам и Ахматова – это были люди, которые говорили тогда, когда никто не мог говорить. Когда писали эти дикие производственные романы про бруски, про поднятую целину, – а про то, что происходило, никто не писал. А вот они сказали, что «мы живем, под собою не чуя страны».
Мандельштам не ставил себе специальной цели, просто это был очень цельный и искренний человек. Он не стремился найти своего читателя, он должен был сказать – а мы или услышали, или не услышали его. Поэтому я не отказываюсь от того, что он не был агитатор, он был искренним человеком. И он жил под этой пятой. Ведь он, читая свои стихи «Мы живем, под собою не чуя страны», каждый раз говорил: «Только вы не выдавайте меня, потому что меня иначе расстреляют». И все равно он своим собеседникам это стихотворение читал. А чтобы ему никому и никогда не прочесть это стихотворение? Написал бы, положил в книжечку, и через сто лет кто-нибудь эту книжечку открыл бы… Но он не мог так сделать. И вместе с тем, это, конечно, не тот человек, который мог пойти на баррикады, это совсем не тот человек. Это был типичный человек Серебряного века, который жил в своем кругу, который очень признавал ту почву, на которой он вырос, – а вырос он на почве российской и европейской культуры. И вот это то, что его питало. И когда вот эта культура, как шагреневая кожа, сжималась до романа Павленко «Счастье», то… Кстати, Павленко встретил его на Лубянке… Вы не знаете эту историю? Его волокли куда-то, он не в состоянии был идти. Ведь Мандельштам действительно был неврастеник, этого не отнимешь. Он был почти безумен в последние годы. И вот во время первого следствия, 1934 года, его куда-то волокли, и откуда-то сверху по лестнице, там на Лубянке, спускается Павленко: «Мандельштам, возьмите себя в руки!»
. Мандельштама мы знаем, а вот Павленко…
Да, но каково же Мандельштаму было… Так что он прошел свою жизнь через все самые запутанные узлы нашей истории, которые, к сожалению, мы до конца никак не можем распутать. Вернее, можем, но не хотим. И вот отсюда ответ на вопрос, а кто же может осквернять памятники. Кто может? Тот, кто не понимает. Вот в сентябре месяце открыли памятник в Воронеже, это было очень торжественно. Воронежцы такой праздник устроили из этого события. И все-таки на следующее утро мы пошли в парк, где поставлен памятник, посмотреть, все ли на месте, все ли так, как было задумано. Все было правильно. все было хорошо, – но показательно, что такая неспокойная мысль возникала у многих из нас.
К столетию со дня рождения Мандельштама в нашем городе была установлена первая и единственная мемориальная доска. Она как раз на том доме, доме 31 по 8-й линии Васильевского острова, где «на лестнице черной», на последнем этаже, в квартире 5, жили родные Мандельштама. И приехав под Новый, 1931-й, год в Ленинград, Мандельштам жил там с женой. И там были написаны эти стихи, о чем и говорит мемориальная доска. Интересно, что там подлежащим в тексте доски – стихотворение и первые строчки этого стихотворения, а потом уже – чье это стихотворение. Не «здесь жил такой-то», а «здесь было написано такое-то стихотворение Осипа Мандельштама». И только через много лет вот такую памятную плиту, можно условно сказать, памятник установили в саду Шереметевского дворца.
. говорила Анна Андреевна, что есть петербургские поэты, есть московские поэты, а вот Мандельштам – он и московский, и петербургский. И «вишенкой» он поедет на трамвае «А» или «Б»…
. есть хорошая, кстати, книжка «Мандельштам в Москве», написал ее Леонид Михайлович Витгоф.
. 15 января — день рождения Мандельштама.
Он действительно внес очень серьезный вклад в нашу отечественную поэзию. А сейчас, когда у нас совершенно новые формы поэзии возникают, то особенно надо посмотреть, где они ищут свои корни. Поэтому и сама по себе поэзия Мандельштама, и то, как она может сегодня откликаться в нас, и чисто формально, и по сути, когда мы обращаемся к нашей трагической истории, это в любом случае очень актуально.
М.Михайлова и И.Вербловская
радио «Град Петров», программа «Календарь»
Другие статьи в литературном дневнике:
- 26.12.2015. ***
- 12.12.2015. ***
- 11.12.2015. ***
Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+
