И та, что сегодня прощается с милым,
Пусть боль свою в силу она переплавит.
Мы детям клянемся, клянемся могилам,
Что нас покориться никто не заставит!
Июль 1941
Ленинград
Важно с девочками простились,
На ходу целовали мать,
Во все новое нарядились,
Как в солдатики шли играть.
Ни плохих, ни хороших, ни средних.
Все они по своим местам,
Где ни первых нет, ни последних.
Все они опочили там.
ПЕРВЫЙ ДАЛЬНОБОЙНЫЙ
В ЛЕНИНГРАДЕ
И в пестрой суете людской
Все изменилось вдруг.
Но это был не городской,
Да и не сельский звук,
На грома дальнего раскат
Он, правда, был похож, как брат,
Но в громе влажность есть
Высоких свежих облаков
И вожделение лугов —
Веселых ливней весть.
А этот был, как пекло, сух,
И не хотел смятенный слух
Поверить — по тому,
Как расширялся он и рос,
Как равнодушно гибель нес
Ребенку моему.
Птицы смерти в зените стоят.
Кто идет выручать Ленинград?
Не шумите вокруг — он дышит,
Он живой еще, он все слышит:
Как на влажном балтийском дне
Сыновья его стонут во сне,
Как из недр его вопли: "Хлеба!" —
До седьмого доходят неба.
Но безжалостна эта твердь.
И глядит из всех окон — смерть.
28 сентября 1941 (самолет)
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова, —
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!
23 февраля 1942
Ташкент
Щели в саду вырыты,
Не горят огни.
Питерские сироты,
Детоньки мои!
Под землей не дышится,
Боль сверлит висок,
Сквозь бомбежку слышится
Детский голосок.
Постучись кулачком — я открою.
Я тебе открывала всегда.
Я теперь за высокой горою,
За пустыней, за ветром и зноем,
Но тебя не предам никогда.
Твоего я не слышала стона,
Хлеба ты у меня не просил.
Принеси же мне ветку клена
Или просто травинок зеленых,
Как ты прошлой весной приносил.
Принеси же мне горсточку чистой,
Нашей невской студеной воды,
И с головки твоей золотистой
Я кровавые смою следы.
23 апреля 1942
Ташкент
СТАТУЯ "НОЧЬ" В ЛЕТНЕМ САДУ
Ноченька!
В звездном покрывале,
В траурных маках, с бессонной совой.
Доченька!
Как мы тебя укрывали
Свежей садовой землей.
Пусты теперь Дионисовы чаши,
Заплаканы взоры любви.
Это проходят над городом нашим
Страшные сестры твои.
Сзади Нарвские были ворота,
Впереди была только смерть.
Так советская шла пехота
Прямо в желтые жерла "берт".
Вот о вас и напишут книжки:
"Жизнь свою за други своя",
Незатейливые парнишки,-
Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки, —
Внуки, братики, сыновья!
29 февраля 1944
Ташкент
А вы, мои друзья последнего призыва!
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.
Над вашей памятью не стыть плакучей ивой,
А крикнуть на весь мир все ваши имена!
Да что там имена!
Ведь все равно — вы с нами.
Все на колени, все!
Багряный хлынул свет!
И ленинградцы вновь идут сквозь дым рядами —
Живые с мертвыми: для славы мертвых нет.
Август 1942
Дюрмень
Справа раскинулись пустыри
С древней, как мир, полоской зари.
Слева, как виселица, фонари.
Раз, два, три.
А надо всем еще галочий крик,
И помертвелого месяца лик
Совсем ни к чему возник.
Это — из жизни не той и не той,
Это — когда будет век золотой,
Это — когда окончится бой,
Это — когда я встречусь с тобой.
29 апреля 1944
Ташкент
Славно начато славное дело
В грозном грохоте, в снежной пыли,
Где томится пречистое тело
Оскверненной врагами земли.
К нам оттуда родные березы
Тянут ветки, и ждут, и зовут,
И могучие деды-морозы
С нами сомкнутым строем идут.
Вспыхнул над молом первый маяк,
Других маяков предтеча,-
Заплакал и шапку снял моряк,
Что плавал в набитых смертью морях
Вдоль смерти и смерти навстречу.
Победа у наших стоит дверей.
Как гостью желанную встретим?
Пусть женщины выше поднимут детей,
Спасенных от тысячи тысяч смертей, —
Так мы долгожданной ответим.
. 27 ЯНВАРЯ 1944 ГОДА
И в ночи январской беззвездной,
Сам дивясь небывалой судьбе,
Возвращенный из смертной бездны,
Ленинград салютует себе.
Чистый ветер ели колышет,
Чистый снег заметает поля.
Больше вражьего шага не слышит,
Отдыхает моя земля.
Другие статьи в литературном дневнике:
- 09.05.2009. Ветер войны. Стихи Анны Ахматовой
Портал Стихи.ру предоставляет авторам возможность свободной публикации своих литературных произведений в сети Интернет на основании пользовательского договора. Все авторские права на произведения принадлежат авторам и охраняются законом. Перепечатка произведений возможна только с согласия его автора, к которому вы можете обратиться на его авторской странице. Ответственность за тексты произведений авторы несут самостоятельно на основании правил публикации и российского законодательства. Вы также можете посмотреть более подробную информацию о портале и связаться с администрацией.
Ежедневная аудитория портала Стихи.ру – порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.
© Все права принадлежат авторам, 2000-2021 Портал работает под эгидой Российского союза писателей 18+
В этом году исполняется 70 лет со дня полного снятия ленинградской блокады.
Великая Отечественная Война принесла нашему народу невиданные страдания, свидетельством чему стала блокада Ленинграда. Во время блокады погибло не менее 800 тысяч мирных граждан, умерших от голода, холода, бомбежек, артобстрелов, болезней. И около миллиона бойцов Ленинградского и Волховского фронтов сложили головы при обороне города на Неве, во время постоянных наступлений при попытках прорвать блокаду. Сейчас немногие знают, что первое наступление на Ленинградском фронте, направленное на прорыв блокады, началось в сентябре 1941 г., когда казалось, что Ленинград будет вот-вот взят. И вплоть до решающей операция 1944 г. «Январский гром», освободившей невскую столицу от блокады, наступления в 1942–1943 годах шли чередой с соответственными тяжелыми потерями. Около 60 тысяч солдат и офицеров Ленинградского фронта умерли от голода.
Но это великое народное страдание воскресило в народе веру. Характерна страшная статистика 1944 г.: над 48% умерших было совершено отпевание. Блокада и война воскресили «латентную теплоту патриотизма», перед самым снятием блокады с карты города исчезла часть революционных и космополитических названий: проспект 25 декабря вновь стал Невским, а площадь Урицкого — Дворцовой, Урицк вернул себе старое имя Лигово, а Красногвардейск — Гатчина.
Возрождение веры и русского национального сознания отразилось в поэзии военных лет, посвященной блокаде Ленинграда и битве за Ленинград.
Одно из первых, написанных еще в блокадном Ленинграде стихотворений — «Птицы смерти в зените стоят»:
Птицы смерти в зените стоят.
Кто идет выручать Ленинград?
Не шумите вокруг — он дышит,
Он живой еще, он все слышит:
Как на влажном балтийском дне
Сыновья его стонут во сне,
Как из недр его вопли: «Хлеба!»
До седьмого доходят неба.
Но безжалостна эта твердь.
И глядит из всех окон — смерть.
Это стихотворение является удивительно библейским по смыслу и духу. Особенно ярко это видно из двух последних двустиший:
Как из недр его вопли: «Хлеба!»
До седьмого доходят неба.
Но безжалостна эта твердь.
И глядит из всех окон — смерть.
Седьмое небо, согласно библейским и раннехристианским представлениям — местопребывание самого Бога. И, однако, ответа нет: «Но безжалостна эта твердь».
Эти строки напоминают слова книги Второзакония о медном небе, непроницаемом для земных молитв:
«И небеса твои, которые над головою твоею, сделаются медью, и земля под тобою железом» (Втор. 28, 18).
Переходим к следующим строкам:
Как на влажном балтийском дне
Сыновья его стонут во сне.
Это память о жертвах Таллинского перехода (28–30 августа 1941 года), когда при переходе Балтийского флота из Таллина в Кронштадт от немецких мин и бомб погибло 15 тысяч солдат, матросов и беженцев. Но здесь вспоминаются и строки из 87 псалма:
«Привменен бых с низходящими в ров, бых яко человек беспомощен, в мертвых свободь. Яко язвеннии, спящие во гробе, ихже не помянул еси к тому, и тии от руки Твоея отриновени быша. Положиша мя в рове преисподнем, в темных и сени смертней» (Пс. 87:5–7).
«Ты вверг меня в глубину, в сердце моря, и потоки окружили меня, все воды Твои и волны Твои проходили надо мною. И я сказал: отринут я от очей Твоих, однако я опять увижу святый храм Твой. Объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня; морскою травою обвита была голова моя. До основания гор я нисшел, земля своими запорами навек заградила меня; но Ты, Господи Боже мой, изведешь душу мою из ада» (Ион., 2, 4-7).
Одно из наиболее знаменитых стихотворений блокадного цикла Ахматовой — «Мужество», написанное 23 февраля 1942 года:
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,-
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!
И в нем продолжается тема Суда. Образ весов в русском сознании неразрывно связан со Страшным Судом и образом ангела, взвешивающего человеческую душу.
И в то же время тема часов соединяется со страданием и прославлением Христа. «Отче, пришел час, прослави Сына Твоего» (Иоан. 17:1), — так молился Христос, идя на страдание.
В некоторых вариантах стихотворения присутствует чтение «священное русское слово». Русское слово в своих истоках неразрывно связано со Словом Божиим — Священным Писанием. Его черты — свобода и чистота, ибо «где Дух Господень, там свобода» (2 Кор.3:17). Из этого стихотворения извлекаются следующие смыслы: для русского народа-богоносца приходит час крестного страдания и воскресения — спасения священного русского слова.
На снятие блокады Анна Андреевна Ахматова откликнулась следующим стихотворением:
Сзади Нарвские были ворота,
Впереди была только смерть.
Так советская шла пехота
Прямо в желтые жерла «Берт».
Вот о вас и напишут книжки:
«Жизнь свою за други своя»,
Незатейливые парнишки —
Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки,
Внуки, братики, сыновья!
Здесь мы видим прямую цитату из Евангелия от Иоанна: «Несть большия любви, аще кто положит душу свою за други своя» (Иоан, 15:13). Однако здесь есть и другие библейские смыслы: ворота и смерть. Вспоминаются слова из 9 псалма: «Возносяй мя от врат смертных» (Пс. 9:14). Эпитет желтые жерла Берт не случаен: желтый — цвет подлости, измены, золота и корысти (вспомним хотя бы название рассказа «Город желтого дьявола»). Эти слова — клеймо фашистского дьявольского режима, построенного на человеконенавистничестве и корысти. Этот режим обличал великий сербский святитель Николай Велимирович:
«Всем нам известна их философская теория насчет пространства и освоения его: чтобы продвинуться и захватить. сады, виноградники, огороды, поля, луга, леса, реки, горы и так далее. Но вы, сербы, вместе с Богом воскликните в ужасе: “Как же это вы сделаете, если там живут тысячи и тысячи людей, братьев ваших, которые признают Того же Единого Творца и Отца — своего и вашего? Как?!”
“Легко сделаем, — отвечают они. — Совсем легко. Людей мы огнем повыжигаем, а их леса, поля и виноградники себе заберем. Людей покосим, а их капусту себе оставим, чтобы росла для нас. Людей повылавливаем, поснимаем с них одежду, а их голыми потопим в воде. Людей уничтожим, как гусениц, а их добро и золото заберем себе. Людей потравим ядовитыми газами, а их зерно, вино и елей оставим себе. Людей изгоним в пустыню, пусть вымирают там от голода, а сами сядем за их столы, будем есть, пить и веселиться» (Из окна темницы. С. 361.).
И от этого режима спасли нас незатейливые парнишки, душу свою положившие за други своя.
Наконец, глубоко христианским является стихотворение «In memoriam»:
А вы, мои друзья последнего призыва!
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.
Над вашей памятью не стыть плакучей ивой,
А крикнуть на весь мир все ваши имена!
Да что там имена! — захлопываю святцы;
И на колени все! — багровый хлынул свет,
Рядами стройными проходят ленинградцы,
Живые с мертвыми. Для Бога мертвых нет.
Ключевые слова, искаженные советской цензурой, находятся в конце: «Для Бога мертвых нет». Они в конечном счете восходят к словам Евангелия от Матфея: « А о воскресении мертвых не читали ли вы реченного вам Богом: Я Бог Авраама, и Бог Исаака, и Бог Иакова? Бог не есть Бог мертвых, но живых» (Мф. 22:31–32). Эти слова пронизаны живой верой в воскресение из мертвых. Багровый свет несет смысловую нагрузку алого цвета — цвета Пасхи, «Праздника праздников» и воскресения.
Вот женщина стоит с доской в объятьях,
Угрюмо сомкнуты ее уста.
Доска в гвоздях — как будто часть Распятья,
Большой обломок Русского Креста.
(Ленинградская осень. Октябрь 1942).
И действительно, распятый, голодающий, терзаемый Ленинград — в основе своей город святого Петра, распятого в 67 году римскими мучителями. Но за Распятием идет Воскресение. Вспомним строки той же О.Ф. Берггольц:
И каждый защищавший Ленинград,
Вложивший руку в пламенные раны,
Не просто горожанин, а солдат,
По мужеству подобный ветерану.
Что это, как не воспоминание об уверении Фомы, когда он вложил руку в «огненное ребро Вседержителя» и прикоснулся к пламенным ранам воскресшего Господа?
И, в конечном счете, эта вера в Воскресение привела к Победе.
Ленинградцы ворот не открыли
И не вышли к стене городской.
Елена Рывина, 1942
Фото: Батарея 85-мм зенитных орудий 52-К в саду Трудящихся им. М. Горького (в настоящее время Александровский сад) в блокадном Ленинграде. На заднем плане Исаакиевский собор.
Ахматова
Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.
А.Ахматова, 1942
Фото Анны Ахматовой сделала Ида Наппельбаум, когда Анна Андреевна пришла к ней в гости в квартиру на ул.Рубинштейна
28 сентября 1945 года.
Во время блокады Ленинграда на территории Летнего сада разместили зенитные расчёты. В Кофейном домике устроили казарму, а в Чайном — склад боеприпасов и оружия. Скульптуры укрыли в земле — мраморные статуи, завернутые в промасленную бумагу и упакованные в ящики, были укрыты в вырытых траншеях. На территорию Летнего сада неоднократно падали бомбы и снаряды. Весной 1942 года цветники и газоны были отданы школьникам и учителям окрестных школ для разведения огородов. В связи с этим одна из аллей стала называться Школьной.
Nох. Статуя Ночь в Летнем саду*
Ноченька!
В звездном покрывале,
В траурных маках, с бессонной совой…
Доченька!
Как мы тебя укрывали
Свежей садовой землей.
Пусты теперь Дионисовы чаши,
Заплаканы взоры любви…
Это проходят над городом нашим
Страшные сестры твои.
30 мая 1942,
Ташкент
*Анна Ахматова посвятила стихотворение «Nox» своей любимой скульптуре Летнего сада — фигуре «Ночь» работы Джованни Бонацца.
Наталья Крандиевская — «рождённая на стыке двух веков»
Наталье Крандиевской-Толстой (1888 — 1963) к началу блокады – 53 года.
Евгений Голубовский:
«Поэтом Крандиевскую сделала боль, человеческая боль. Она так долго была счастлива в своей семье, в замужестве, в воспитании детей, что уход Алексея Толстого стал для нее трагедией. И боль родила, воскресила в ней поэта. Потом к этому прибавилась горечь блокады Ленинграда, затем — осознание того, что произошло за тридцать-сорок лет не только с ней, со страной… Личная трагедия позволила увидеть трагизм мира. К девочке, писавшей когда-то изящные, красивые стихи, пришла поэтическая воля».
На фото: Н.Крандиевская с сыновьями Никитой и Дмитрием.
«В годы Великой Отечественной войны, несмотря на многочисленные предложения уехать Наталья Васильевна осталась в осажденном Ленинграде. Она выжила, получая как все пайковые 125 граммов хлеба, хороня близких ей людей, и писала, писала стихи обо всем, что происходило в годы блокады, о людях, способных выжить, когда по всем физическим законам человек должен умереть, о том, что дает ему силы выжить».
/из интернета/
***
О хлебе думать надоело.
К тому же нет его.
Всё меньше сил, всё легче тело.
Но это ничего.
Забуду всё с хорошей книгой,
Пусть за окном пальба.
Беснуйся, дом снарядом двигай, —
Не встану, так слаба,
Пьяна от книжного наркоза,
От выдуманных чувств…
Есть всё же милосердья слёзы,
И мир ещё не пуст.
На стене объявление: «Срочно!
На продукты меняю фасонный гроб
Размер ходовой. Об условиях точно —
Гулярная, девять». Наморщил лоб
Гражданин в ушанке оленьей,
Протер на морозе пенсне,
Вынул блокнот, списал объявленье.
Отметил: «справиться о цене».
А баба, сама страшнее смерти,
На ходу разворчалась: «Ишь, горе великое!
Фасо-о-нный ещё им, сытые черти.
На фанере ужо сволокут, погоди-ка».
Иду в темноте вдоль воронок.
Прожекторы щупают небо.
Прохожие. Плачет ребёнок
И просит у матери хлеба.
А мать надорвалась от ноши
И вязнет в сугробах и ямах.
«Не плачь, потерпи, мой хороший» —
И что-то бормочет о граммах.
Их лиц я во мраке не вижу,
Подслушала горе вслепую.
Но к сердцу придвинулась ближе
Осада, в которой живу.
***
В кухне крыса пляшет с голоду,
В темноте гремит кастрюлями.
Не спугнуть её ни холодом,
Ни холерою, ни пулями.
Что беснуешься ты, старая?
Здесь и корки не доищешься,
Здесь давно уж злою карою,
Сновиденьем стала пища вся.
Иль со мною подружилась ты
И в промерзшем этом здании
Ждёшь спасения, как милости,
Там, где теплится дыхание?
Поздно, друг мой, догадалась я!
И верна и невиновна ты.
Только двое нас осталося —
Сторожить пустые комнаты.
Смерти злой бубенец
Зазвенел у двери.
Неужели конец?
Не хочу. Не верю.
Сложат, пятки вперёд,
К санкам привяжут.
«Всем придёт свой черёд», —
Прохожие скажут.
Не легко проволочь
По льду, по ухабам.
Рыть совсем уж не в мочь
От голода слабым.
Отдохни, мой сынок,
Сядь на холмик с лопатой.
Съешь мой смертный паёк,
За два дня вперёд взятый.
На салазках, кокон пряменький
Спеленав, везет
Мать заплаканная, в валенках,
А метель метет.
Старушонка лезет в очередь,
Охает, крестясь:
«У моей, вот тоже, дочери
Схоронен вчерась.
Бог прибрал, и, слава Господу,
Легче им и нам.
Я сама-то скоро с ног спаду
С этих со ста грамм».
Труден путь, далек до кладбища,
Как с могилой быть?
Довезти сама смогла б еще, —
Сможет ли зарыть?
А не сможет — сложат в братскую,
Сложат, как дрова,
В трудовую, ленинградскую,
Закопав едва.
И спешат по снегу валенки, —
Стало уж темнеть.
Схоронить трудней, мой маленький,
Легче умереть.
Геннадий Гор
Геннадию Гору (1907 — 1981) к началу блокады 34 года.
Он «родился в городе Верхнеудинске (ныне Улан-Удэ), первый год жизни провел в тюрьме, куда были заключены за революционную деятельность его родители. В 1923 году переехал в Петроград, поступил на литературное отделение факультета языка и материальной культуры Ленинградского государственного университета. Был отчислен из университета за написанный им роман «Корова» (опубликован в 2000 году в журнале«Звезда» № 10). После отчисления полностью посвятил себя литературной деятельности. 1930-е годы провёл на Крайнем Севере. В 1933 году в Ленинграде вышла первая книга его рассказов «Живопись»./Википедия/
Геннадий Гор «боялся, что его заподозрят в любви к русскому авангарду и обэриутам, а потому прятал написанные в очень страшных обстоятельствах свои неожиданно (даже для самого себя) появившиеся стихи.
От боли, голода, холода и страха он начал писать на том языке, который был для него родным — обэриутском, языке абсурда и авангарда, который единственный мог передать ужас ленинградской блокады.
С началом войны Геннадий Гор, как и все, записался в ополчение, но необученные, они оказались бесполезными и их отправили обратно в город, где ад оказался пострашнее того, что был на передовой. Уже к апрелю 1942 года, когда писателя эвакуировали в Пермь, он был дистрофиком, хотя ему полагался повышенный паек».
/Тина Гай/
Кошачье жаркое. И гости сидят
За тем же столом.
На хлеб я гляжу, кости считаю
И жду, когда гости уйдут.
Но вот входит тесть (смерть, сон).
Гостей на салазках везут.
Меня на салазки кладут и везут…
На улицах не было неба.
Природа легла отдохнуть.
А папа качался без хлеба,
Не смея соседку толкнуть.
А папа качался без хлеба,
Стучался в ворота судья,
Да в капле сидела амеба
В амебе сидела судьба.
Лежу с женой вдвоем в квартире,
Да стол, да стул, да лампа,
Да книги на полу.
И нет уж никого. Лицо жены. Открытый рот.
Глаза закрытые глядят.
Но где же то живое, робкое? Где милое?
Людмила где? Людмила!
Я кричу во сне и так. Но нет жены.
Рука, нога, да рот.
Еще беременный живот,
Да крик зловещий в животе,
Да сын иль дочь, что не родятся.
И не поднять мне рук и ног,
Не унести. Она лежит и я лежу.
Она не спит и я не сплю.
И друг на друга мы глядим
И ждем.
Я жду, когда пойдет трамвай,
Придет весна, придет трава,
Нас унесут и похоронят.
И буду лживый и живой
В могиле с мертвою женой
Вдвоем, втроем и на полу не будет книг.
Не будет лампы. Но буду думать я —
Где ты? И что такое тут лежит?
Чья рука? Чья нога? Моя? Твоя?
И буду лживый и живой
В могиле с милою женой.
Вдвоем я буду как сейчас.
В квартире тускло. Я сижу.
Гляжу на мертвую жену.
Нога в могиле. А рукою
Она не трогает меня. Рука в раю
И взгляд угас. И рот уже отъели крысы.
Но вот нешумною рекою
Потекли. И снится лето. Я с женою
Вдвоем, втроем течем
Бежим, струимся. Но входит дворник.
Нас несут в подвал. И я кричу:
— Живой! Живой!
Но мне не верят. А жены уж нет.
Давно растаял рот. Скелет
И я вдвоем, втроем течем, несемся.
И нет квартиры.
Лишь лампа гаснет, то горит,
Да дворник спит не умолкая.
Геннадий Гор, 1942
Я девушку съел хохотунью Ревекку
И ворон глядел на обед мой ужасный.
И ворон глядел на меня как на скуку
Как медленно ел человек человека
И ворон глядел но напрасно,
Не бросил ему я Ревеккину руку.
Геннадий Гор, 1942
Люди, которые снятся,
Деревья, которым не спится,
Реки, которые злятся,
Руки, в которых влюбиться.
Мне бы с горы бы сгорая
Или в прорубь с сарая.
Мне бы как поезд об поезд,
Птицей об птицу разбиться.
Геннадий Гор, 1942
Зинаида Шишова — муза «Зелёной лампы»
На фото: С.И. Кессельман, Г.А. Шенгели, А. Соколовский, З.К. Шишова. Одесса, 1919
Валентин Катаев называл Зинаиду Шишову (Зику) музой «Зелёной лампы» (1917-1919) — литературного-художественного кружка, образованного в Одессе молодыми поэтами. Зинаида Шишова называла Катаева своим Вергилием.
Биография Зинаиды Шишовой — это готовый роман, полный драматических и даже трагических событий, которые героиня смогла пережить, преодолеть, не утратив литературного дара, благодаря неисчерпаемой силе духа и любви.
Зинаиде Шишовой (1898 – 1977), к началу блокады 43 года, к этому времени она пережила гибель первого, горячо любимого, мужа — поэта и сотрудника угрозыска г.Одессы Анатолия Фиолетова, смерть дочери Маши в 1922 году, арест и гибель в 1937 году второго мужа — красного комиссара Акима Брухнова.
Мы говорили: «невская вода»,
Мы говорили — «в двух шага от дома».
А эти два шага — четыре сотни.
Да плюс четырнадцать по подворотне.
Здесь не ступени — ледяные глыбы!
Ты просишь пить, а ноги отекли,
Их еле отрываешь от земли.
Дорогу эту поместить могли бы
В десятом круге в Дантовом аду…
…
Вода, которая совсем не рядом,
Вода, отравленная трупным ядом,
Ее необходимо кипятить,
А в доме даже щепки не найти…
из поэмы «Блокада», написанной в доме «Свирьстроя» на Малом проспекте Петроградской стороны, где Шишова жила во время блокады с 17-летним сыном Маратом.
Четверг. Шестнадцатое февраля.
Дымок. Во рту — окалина снаряда.
Чугунная горячая земля
Из развороченной воронки рядом.
…Теперь нам проще кажется простого
Дорога в госпиталь на площади Толстого.
Но не такой была она тогда:
То — нет воды, а то — кругом вода
Холодным белым салом застывала
(Как видно, повредило магистраль).
До слез свистел, до слез сверкал февраль,
И в инее мохнатом провода
Клубились без конца и без начала
(Над Марсовым, как видно, оборвало).
С трудом тебя взвалили на носилки,
Хотя ты был почти что невесом…
(И это мне увидеть довелось —
Ты на носилках покидаешь дом.)
Прозябшая, промерзшая насквозь,
Дорожка под полозьями звенела…
Ты это? Или это только тело?
Нет, это — ты. Ты чувствуешь, ты слышишь —
Когда ударило по этажам
И прокатилось грохотом по крышам,
Ты руку вдруг мою нашарил и пожал.
А т а м темно, в палатах ледяных
Дыханье видимым дымком летает,
Не по чему другому отличают,
А по дыханью — мертвых от живых.
Я заглянула в бедные глаза.
Потом тебя оправивши неловко,
Перетянула мерзлую веревку
И повернула саночки назад…
А вечером ты мыл уже посуду
И жалкий хлеб на порции кромсал.
Подумают, пожалуй, это — чудо,
Но мы с тобой не верим в чудеса.
Мы слишком много видели смертей,
Мы их внимательней, чем надо, наблюдали.
Да, в холоде, в грязи и темноте
Все может статься. Но скорей едва ли, —
Не так у нас в семействе умирали,
И слишком ясен твой спокойный взгляд,
Так умирающие не глядят!
Ходит ветер над могилою,
Ты один лежишь в гробу,
Только стал роднее милый
Завиток волос на лбу.
Я замечаю, как мы с каждым днем
Расходуем скупее силы наши,
Здороваясь, мы даже не кивнем,
Прощаясь, мы рукою не помашем…
Но, экономя бережно движенья,
Мы говорим с особым выраженьем:
«Благо-дарю», «не беспокой-ся», «милый»,
«Ну, добрый путь тебе», «ну, будь здоров!» —
Так возвращается утраченное было
Первоначальное значенье слов.
…
Да, Ленинград остыл и обезлюдел,
И высятся пустые этажи,
Но мы умеем жить, хотим и будем,
Мы отстояли это право — жить.
И в ночи январской, беззвездной,
Сам дивясь небывалой судьбе,
Возвращенный из смертной бездны,
Ленинград салютует себе.
Сзади Нарвские были ворота,
Впереди была только смерть…
Так советская шла пехота
Прямо в желтые жерла «берт».
Вот о вас напишут книжки:
«Жизнь свою за други своя»,
Незатейливые парнишки, —
Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки, —
